Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Я набалагурил эти, в сущности, пустые рассуждения, наверняка ни в чем и никого не убедив. Но так как это не являлось моей целью, то, вероятно, я ее достиг. А раздражение, досада и негодование, которые почти что каждый день терзают нас по пустякам, — они, конечно, грех, но неминуемый, а значит — не чрезмерный.

Одну великолепную историю про гнев праведный и утоленный я приберег к концу. Ее мне как-то изложил приятель, это все случилось в сорок девятом году прошлого уже века. Тогда по всей империи отмечалось сто пятьдесят лет со дня рождения Пушкина, и все мероприятия носили обязательный характер. В частности, большая делегация различных деятелей культуры ездила по Грузии. И разработанный для них маршрут проходил через некое село, находившееся возле шоссе. Деятелей сельсовета строго-настрого предупредили, чтоб они придумали какую-нибудь приятную неожиданность, поскольку шашлыки, рога с вином и танцы были всюду. А в селе том жил немолодой и тихий человек, настолько внешностью напоминавший Пушкина, что дети, видевшие портрет поэта в учебниках, частенько бегали за этим человеком и кричали: «Пушкин! Пушкин!» — отчего он жутко злился, принимая это за дразнилку. Для бедняги соорудили трехметровый постамент из кирпича (повыше, чем у памятника Пушкину в Москве, — знай наших!), и, на этом постаменте стоя, должен был он прочитать для делегации высокий стих поэта «Кавказ подо мною». Для этой цели выделено было коричневое пальто председателя и его же зеленая фетровая шляпа — чтоб ее держать на отлете, словно бронзовый Пушкин в Москве. Небольшая трудность состояла в том, что этот средних лет грузин почти не знал русского языка, а те слова и фразы, которые он знал откуда-то, не совпадали напрочь с пушкинским словарным запасом. Но к нему приставили учительницу, и за месяц (все готовилось заранее) он выучил первые несколько строк. В назначенный день он по лестнице взобрался на постамент, а все село толпилось около. Но делегация задерживалась, по телефону сообщили, что в каком-то городке по соседству никак не могут остановить народные танцы. Пушкин попросился по малой нужде (поскольку прыгать было слишком высоко), ему снова принесли лестницу, он слез, сходил за угол, но неразумно ополоснул лицо в бочке с водой, отчего потекли сделанные жженой пробкой бакенбарды. Губы у него шевелились — он усердно повторял осточертевшие ему слова. Вдали на шоссе показались черные начальственные машины. Тут и обнаружилась трагедия: они не собирались останавливаться, а лишь чуть сбавили скорость, чтоб не раздавить толпившихся на шоссе сельчан. У всех на лицах выразилась жгучая обида. И в это время с высоченного постамента, словно горный орел, легко слетел Пушкин, чуть оскользнулся, не упав, и, не выпуская из руки зеленую фетровую шляпу, побежал за набирающими ход машинами.

— Кавказ подо мною, суки позорные! — кричал он. — Один в вышине, козлы вонючие! — кричал он, путая свой и пушкинский словарь. — Стою одиноко у края стремнины, я вашу маму ебал!

И рухнул на шоссе, безнадежно пачкая праздничное пальто председателя. Однако я уверен, что на его запачканном жженой пробкой лице блуждала улыбка сладостно утоленного гнева. О каком же смертном грехе может идти речь в таком кристально чистом случае?

С душой, заранее стесненной от неправедности всех моих суждений, все-таки хочу я сразу заявить, что написать собрался похвалу и панегирик лени. Сам я — очень крупный специалист по этой части, я магистр и гроссмейстер лени, эксперт и мастак, сачок и лодырь высшей пробы (а точнее — уже пробу ставить некуда). Если бы за лень давали премии или призы, я жил бы среди грамот, кубков и медалей.

В этой книге я пишу о себе все, что сам о себе думаю и знаю, и поэтому все те, кто думает обо мне хорошо, — ужасно огорчатся. Но и те, кто думает обо мне плохо, — огорчатся тоже, потому что плох я — вовсе не по ихней мерке.

Будучи бездельником обдуманно и с малолетства, я баклуши бил сознательно и с удовольствием. Я — праздный человек, но если вы услышали созвучие со словом праздник, то тем легче мне напомнить, насколько коротка наша жизнь и как душевно важно это время праздновать, а не скорбеть или усердствовать и надрываться. С холодным и спокойным уважением я отношусь к тем людям, что спешат и напрягаются, хотят успеть, достичь, взойти, заполучить, досрочно сделать и в большом количестве. Они того хотят, и дай им Господи. А мне это и даром ни к чему.