Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий

— А за убийство, Мироныч, — добродушно ответил он. — Сто вторая умышленная у меня статья. Я дружка своего замочил на глушняк.

— По пьяни, что ли? — привычно спросил я.

— Нет, мы ни капельки не пили, — сказал Алеша. — Мы с ним в шахматы играли. На стене ружье его отца висело, вот оно меня и подвело. А он ходы обратно всё берет и берет. Пойдет сначала, как осел, а потом перехаживает. Ну, я чего-то и не выдержал.

Фигура у меня в руке заметно потяжелела. Даже не косясь на кучу нашего острого рабочего инвентаря, я вдруг почувствовал его присутствие.

— Раздумал я, Алеша, — сказал я бодро и непринужденно, — раз пошел, так и пошел. Твой ход.

И мы продолжили игру, куря и обсуждая нашу жизнь. Она была прекрасна, но удивительна. Алеша таял от восхищения, когда я в задумчивости повторял двустишие, которое, по всей видимости, было для него первой встречей с поэзией:

Я этот стишок мурлыкал, тщательно обдумывая позицию, а ходы назад больше не брал.

Гнев, застилающий глаза и разум белой пеленой, чудовищное раздражение, как это ни смешно, нас постигает часто в мирных поначалу спорах и является, научно говоря (прошу прощения за эрудицию), кипящим следствием недостатка информации, то есть того увесистого камня, который мы швырнули бы в несогласного с нами оппонента (экий остолоп, упрямый и слепой, а еще профессор и мыслитель!), но никак не можем этот камень отыскать. И злоба нас охватывает жуткая — вполне возможно, что объявлен был когда-то гнев смертным грехом в эпоху ожесточенных философских дискуссий на религиозные и прочие душеспасительные темы. Спорщики могли тогда так воспаляться (аргументов нет и посейчас), что надо было их заведомо хоть как-то оградить от неминуемого в ярости смертоубийства. Или потасовки на худой конец, которая ученым людям не пристала.

То же самое — в семейных несогласиях. Ведь самое счастливое, безоблачное самое супружество никак не обходится без раздраженных споров, и убеждены в своей полнейшей правоте обычно обе стороны. И обе — справедливо. Тут они и взрывы гнева. А Отелло с Дездемоной или Иван Грозный с бедным сыном — только случаи крайние и всем известные. А моя бабушка Люба так умела укрощать свой гнев (а видит Бог, по отношению ко мне всегда бывал он справедлив), что ежели она мне тихо говорила: «Гаринька, хороший мальчик, чтоб ты был здоров!» — то я обычно понимал, какая буря клокотала в ней, и даже иногда задумывался. Правда, ненадолго.

А гневы коллектива, общества, толпы — исследуются уже много лет и социологами, и психологами, даже психиатрами, поскольку очень уж известны и значительны последствия такого коллективного умоисступления. Особенно, если его организуют. Часто гнев этот бывает праведным («пусть ярость благородная вскипает, как волна, идет война народная, священная война»), однако же бесчисленны примеры и науськанной, искусно взбудораженной ненависти. Она невероятно сплачивает коллектив, нужна теперь лишь искра. И тогда все дружно забывают о греховности порыва, а после — чувство странного как бы похмелья властно и гнетуще охватывает участников. Разумеется, не всех, а только тех, которые продвинулись чуть далее на том пути превращения в человека, что еще проходит все человечество.

Тут пора бы вспомнить и о гневе Божьем. Я в этих делах осведомлен довольно мало и скептически, признаться, отношусь к уверенности большинства в заведомой и несомненной праведности гнева, проявляемого изредка Творцом. Покуда в мире было многобожие, то всяческие жители Олимпа черт-те что выделывали и со смертными и даже друг с другом. Мы теперь об этом снисходительно читаем в разных древних мифах и легендах. А вот Бог единый — мог бы и посдержаннее быть. Я не про Содом с Гоморрой и не про Всемирный потоп хочу сказать, тут дело давнее, не удержался, так бывает с каждым, а про всякое другое, ибо гнев Господень так обилен и глобален, что в его раскаты сплошь и рядом попадают люди неповинные ничуть, об этом Он не знать не может.

Гнев, который усмирен, который сдержан был и взнуздан, гнев, который не был вымещен, — тот часто не уходит никуда и сладостно питает жажду мести. В пушкинской «Полтаве» замечательное есть об этом место. Ведь Мазепа изменил Петру совсем не из высоких государственных соображений, а как раз пылая затаенным гневом. На некой давней попойке Петр в ответ на дерзкие какие-то слова схватил Мазепу за усы и потрепал, учиня позор и назидание. Мазепа же — «смирясь в бессильном гневе» — затаился и смолчал, но не забыл. «Давно горю стесненной злобой», — объясняет он свою измену. Столько всякого об этом и таком же в мировой литературе понаписано, что я бы останавливаться более не стал, не знай я некую благоуханную историю о долгожданной мести. Мне ее, конечно, рассказала моя теща.