Эли Визель - Легенды нашего времени

И, как всегда, он говорит правду. Недалеко отсюда, в пещере Мартеф ха-Шоа, посетитель увидит только их названия, великое множество названий, одни прославленные, другие неведомые, которые и произнести-то трудно; они выгравированы в черном камне. Вот и все, что осталось.

Города и местечки, лишенные своих евреев, имена, отрезанные от своих источников, соединили свои усилия и воздвигли огненный щит — амуд эш — вокруг города, который их принял. Сигет и Лодзь, Вильно и Варшава, Рига и Белосток, Дранси и Братислава сошлись в Иерусалиме.

«И мертвые, — сказал проповедник своим вибрирующим голосом. — И они были с нами. Тот, кто сегодня жив, кто победил сегодня, не должен забывать о них. Израиль победил своих врагов потому, что его армия, его народ насчитывали всех нас и еще шесть миллионов».

Молодой женщине, которая глядит на меня — вместо того, чтобы созерцать тени у Стены, я говорю:

— Теперь, Малка, вы знаете, как евреям удалось выиграть эту войну.

Она морщит лоб и сжимает губы:

— Да, я знаю.

Я поворачиваюсь к ней и смотрю ей прямо в глаза:

— Больше я Катриэля не видел.

Она выдерживает мой взгляд.

— Знаю. Это я тоже знаю.

Вон человек.

Вы его видите? Он сидит на поваленном дереве, в стороне, далеко, и вглядывается в тени, которые молча колышутся над башнями, чтобы покинуть площадь раньше, чем проклюнется заря. Скоро они скроются в детских мечтах стариков и навязчивых снах сирот.

Скоро рассвет. Солнце рассыплет свою малиновую пыль по переменчивым долинам, прольет свою кровь на купола, на своды, на башни и подожжет висящие между небом и землей горы.

В этот час вокруг меня образуется пустота. Случайные посетители разошлись по домам, стража снята. Мои товарищи уходят по одному или по двое, по трое. У нищих тяжелая походка, у сумасшедших легкая. Одни смеются, другие хмурятся. Перед тем, как расстаться, они держат совет и делят между собой мир, который сегодня им опять предстоит обойти.

Один пойдет в синагогу, другой на базар, на кладбище, на пляж и — почему бы и нет? — в театр. А принц — вернется ли он в свое царство за Самбатионом? И найдет ли слушателя слепой Шломо? И Аншель, почувствует ли он себя менее виноватым перед своими голодными поставщиками? Может быть, когда-нибудь я это узнаю, может быть, завтра, если завтра существует.

— Я хочу домой, — беззвучным голосом говорит Малка. — Пойдем со мной. Тебе тоже надо отдохнуть.

Волосы ее растрепались, черты расплылись, рот увял: она жалуется, и, как все отвергнутые женщины, она жалка.

— Я больше не могу, — говорит она, почти шепчет. — Я больше не выдержу. Прошу тебя: испытание длилось слишком долго. Пойдем, пойдем домой.

Бедная Малка. Знает ли она, что нелегко вернуться назад? Знает. Но это ее не обескураживает. Что ей ответить? Лучше не слушать.

А вот уже и первые верующие, первые пилигримы. Сейчас начнется утреннее богослужение. На нем присутствуют всегда одни и те же люди. Пинхас-отшельник: двадцать лет назад он заперся у себя в доме и дал обет выйти только тогда, когда Старый город будет освобожден. Недавно к нему постучал офицер: «Реб Пинхас, пойдемте со мной!». Дальше Барух, немой, с закинутой головой, с приоткрытыми губами, кажется, спрашивает у неба, позволено ли ему наконец нарушить молчание. За ним тоже приехали в военном джипе. Он отказался сесть в джип. Он смотрел на офицера, не понимая, о чем ему говорят, потом, не изменив выражения лица, не мигнув, кинулся бежать, как одержимый, совершенно не обращая внимания на непрекра-щающийся обстрел, и, странная вещь, он был у Стены раньше, чем джип. И третий богомолец, тоже всем знакомый: Гилади. Он молчалив и печален: он был последним бойцом, оставившим этот квартал после его падения. Теперь он бродит тут часами. А Катриэль, где он? Быть может, его увели мертвые?

Что это — усталость, бессонница? Я чувствую, что моя рана открывается снова. Из глубин пропасти каскадом поднимаются годы и отчаянно бьются о мое сердце. Меня охватывает тревожная тоска, как будто предстоит мне встретить, увидеть что-то абсолютное, окончательное и чистое, как смерть ребенка на рассвете. Я смотрю на свою жену, трогаю ее, и мне хотелось бы отдаться любви, но что-то во мне сжимается и содрогается. И меня охватывает непобедимое желание идти. Идти без остановки, без цели, без отдыха, день за днем, ночь за ночью, с пересохшим горлом и расширенными зрачками, идти, чтобы наказать тело, взявшее в плен время, наказать дух за то, что он ему сопротивлялся; идти, чтобы за пределом истощения настичь ту пронзительную ясность, которая раскалывает зеркало на тысячи осколков и каждый осколок на тысячи отражений, идти, чтобы умереть, продолжая идти, может быть, только для того, чтобы потом ожить и снова вспоминать — тем хуже. Но Катриэль останавливает меня. Он меня судит.