Олег Павлов - Дневник больничного охранника

Меня это словцо посмешило… Заходит другая санитарка, я ей говорю: «Что-то ты, Любаня, не фильтикультяпистая!» А она отвечает спокойно, не удивляясь: «А я и есть она самая».

Поступил алкаш при смерти, траванулся пойлом. Ну, в реанимацию его, откачали. Посреди ночи очухался, но не понимал, наверное, где находится. Пошел гулять по больнице, искать выпивку, но ходил-то голый, потому что в реанимации всегда раздевают догола, и жилки от капельниц висели на руках. В таком виде он явился к медсестре посреди ночи в отделение — как приведение. Та, испуганная до ужаса, подняла крик. Вызвали охрану — и начали ловить по всей больнице… Поймали.

«В этой больнице меня заразили герпесом и сифилисом!» Стоял у входа с этим плакатиком на груди. Сумасшедший. Лечился — но был выписан за то, что бегал голый по отделению и кричал, что хочет женщину… Мы его поймали — и вышвырнули, как приказали. А наутро он уже стоял… Простоял несколько дней. В администрации нервничали, приказали отнять у него плакат, а самого как-то припугнуть, чтобы больше не появлялся. Со стороны походило на черт знает что: разгон демонстрации, отдельно взятой. Орал и плевался, созывая на помощь проходящий мимо народ, милицию. Когда порвали плакатик, а народ не вступился и милиция к нему на помощь не приехала, прекратил борьбу и очень интеллигентно попросил полторы тысячи: сказал, что если дадут, то больше не придет.

История про бабку, которая не желала готовиться к смерти, тратила денежки, такая жадная, а на родных плевала: «Поверх земли не оставите!» Всех довела, так что лифтерша сокрушалась: «А что делать, придется эту сволочь хоронить». И санитарка Люба сразу стала рассказывать про свою мать, как та узелок смертный собрала и уже который год ждет: «Вот другим бог смерть дает, а мне нет».

Санитарка о своем муже… Стращал ее, что отравится уксусной эссенцией… Потом — что повесится… Хотел к себе особой любви. Ходил с веревкой по дому — как она сказала, «самый гнилой гвоздик выбирал». Так надоел, что сказала: «Все, если не повесишься сегодня, сама убью». И он уже неделю не показывается дома. Испугался, сбежал к дружку.

Выписывают женщину, которая два года лежала у нас… Муж ее уговорил выпить с ним на радостях коньяка. Переживал, что оставляет жену еще на одну ночь в больнице. Все это время навещал каждый день. А случилось вот что: соломинка попала в легкое. Гуляли на даче по полю, сорвала сухую травинку — хотела вкус ее почувствовать, и он все время вспоминал: как будто поперхнулась. Дальше острый абсцесс и гангрена легких… Два года между жизнью и смертью.

Опустившийся мужичок в женском платье, что удивительно, из простых работяг: руки, как лопаты, грубые. И платье бабское, как у теток. Все сразу поняли, что это мужчина переодевшийся, а он строил из себя бабу и никак не сознавался в своей принадлежности к мужскому полу. Поступил по «скорой»… Только на осмотре у врача, когда ему сказали раздеться, чтобы прослушать стетоскопом, обнаружилось явно, что он мужик, нельзя уж было ему этого отрицать. На нем был лифчик, набитый черными тряпками. Врачам говорит: «Положите меня в женскую палату». Ему в ответ: «Какая еще женская палата, вы мужчина, а не женщина, хватит дурака валять!» — «Нет, я женщина, мне с мужчинами нельзя в одной палате». — «Ну, что ж, снимай штаны, поглядим, какая ты женщина». — «Нет, доктор, не надо, я не хочу быть мужчиной!» — «Мало кому чего хочется, у нас больница». — «А тута могут мне пришить женский половой орган?» — «Так вас, кажется, с астмой привезли… Насчет органов — это не к нам, у нас другой профиль». — «А гинеколог у вас есть, может меня тута гинеколог осмотреть?» Доктор не сдерживается, кричит сестрам: «Несите мне скальпель, все отрежу этому мудаку!» — «Нет, нет, доктор, я пошутил!» — «Тогда сиди. Еще хоть слово скажешь, отрежу, убью…» Стали делать ему кардиограмму, велели снять лифчик, он опять: «Я не могу, я стесняюсь своей мужской груди». Доктор опять хватается будто б за скальпель: «Все, грудь отрезается!» — «Нет, нет! — И, как мученик: — Хорошо… Я разденуся». Потом в конце концов отказался он ложиться в больницу, испугался, сказал, что вылечится сам. Оделся в это свое платье, благодарит доктора за осмотр и спрашивает доверительно: «Ну как я в женском, ничего?» — и все гогочут, будто он хотел пошутить. И он смеется, уходит счастливый, прощается: «Ну вот, ничего вы мне не отрезали, ха-ха, значит, я вам, доктор, понравилася…»

У дворника такие густые брови, что кепка, кажется, стоит на бровях, будто б на подпорках. Когда улыбался, лицо становится похожим на совковую лопату. Зовут его все запросто дядей Витей. Дворник из липецких, хромучий сиплый мужик, вкалывает в больнице как проклятый, зарабатывая свои три миллиона. Человеком он и всегда казался кряжистым, крепким, хоть он из той массы подневольных людей, которые при всей своей силе — и физической, и душевной — никогда не станут хозяевами жизни и даже своей судьбы. Удивительно же было узнать о его нежности. Однажды я проходил по подсобке, по подвалу и увидел, как он отводит свою дочь лет шестнадцати в тот подвальный туалет — для рабочих; а когда она заходит туда, то неприкаянно как-то стоит у ее дверки и, покуривая в кулак, сторожит от своих, от работяг. Дочь шла легко и сама по себе, чуть впереди него, а он за ней еле поспевал, прихрамывая. А было, что выпил лишнего, попал в вытрезвитель, и наутро пришел к нему на работу сын — стыдить.