Меир Шалев - Эсав

— Вылазь оттуда! — Она протянула ему руку.

Только сейчас, увидев Лею его глазами, я осознал, как сильно она изменилась, как похорошела за этот год.

Яков подал ей правую руку. Она схватила ее, вытащила его из ямы, повернулась к нему спиной и сказала:

— Расстегни мне заколку, Яков, я вся промокла.

Эту большую перламутровую заколку он купил ей за три года до того у Шену Апари и подбросил, с запиской, на веранду. Но до сих пор Лея ни разу не надевала ее. Теперь она освободила намокшую укладку кос, и волосы полились вниз тем медленным потоком, что не имеет ни начала, ни конца — будто тысячи тысяч теплых и влажных ящериц проползают мимо. Капли дождя сверкали на ее бровях, на переносице и ресницах, и жар печи поднимал над ее волосами сильный и свежий запах дождя.

Она наклонила голову, отжимая охапку волос, и вода всё текла и текла с них ручьем. Лея никогда не стриглась. Ребенком она боялась клацанья ножниц, девочкой боялась щупающих прикосновений парикмахера, подростком боялась что-нибудь в себе менять, а когда стала девушкой, волосы Леи уже были длиннее всех кос в деревне, и ей казалось, что подстричь их — все равно что ампутировать руку или ногу. Как-то раз она сказала мне, что если пострижется, то ей непременно будет больно, а из отрезанных волос обязательно брызнет кровь.

С некоторой драматичностью, на мой нынешний взгляд довольно смешной, я подумал тогда, что вот эта картина и будет отныне вставать у нас обоих перед глазами всякий раз, как мы их прикроем. В то время я еще верил, что раны любви не заживают никогда. Я еще не знал, как быстро и бесследно они рубцуются.

— Дать тебе чаю к хлебу? — спросил Яков.

Он поставил большой чайник на примус, водрузил сверху маленький чайничек для заварки и посмотрел на Лею, которая присела снять туфли. Когда она выходила из дому, ее носки были белыми, но теперь дождь и грязь разукрасили их коричневыми пятнами. Я глядел на подушечки ее пяток, которые когда-то своими отпечатками очаровали моего брата, а сейчас, влажные от дождевой воды, сморщились бледными и скорбными складками покорности судьбе.

Ливень снаружи усилился. Могучий грохот рассек небо. Подняв чайничек с заваркой, брат поднес его к самому носу Леи — вдохнуть пьянящий запах свежезаваренных листиков. Уголки ее губ мелко дрожали. Серая стужа, жестяное дребезжанье мелкого дождя, ад зимы, которая никак не желает кончаться, — все это наполняло страхом ее душу и тело. Она вновь рассыпала великолепие своих волос, встряхнула их, пропустила сквозь пальцы и стала медленно расчесывать. Яков наклонился и потрогал рукой ее ступни.

— Ты замерзла, Лалка. — Он выпрямился. — Я дам тебе сухую одежду.

Подойдя к железному шкафу, он вынул из него стопку стираной рабочей одежды и, повернувшись ко мне, сказал со спокойной, уверенной в себе будничностью:

— Выйди. Она хочет переодеться.

И я вышел.

Несколько лет спустя, во время паломничества в Нью-Бедфорд, Уолден-Понд и некоторые иные святые литературные места, я плыл на пароме на Марфин Виноградник, то бишь на остров Мартас-Винъярд. На палубе я свел знакомство с высокой, красивой ирландкой лет сорока, и вскоре мы уже разговаривали с ней накоротке, как всегда разговаривают два рыжих американца, когда случайно встречаются в дороге. Она работала в книгохранилище Библиотеки иудаики Гарвардского университета и, по ее словам, в совершенстве знала иврит. Я в тот момент был специалистом по выращиванию клубники, уроженцем Праги, ранним вдовцом (подвыпивший машинист съехал с рельс и раздавил мою жену об стену) и отцом двух годовалых близнецов.

— Иврит! — воскликнул я с пылкостью, вызванной желанием выяснить, насчитывает ли наша с ней компания более одного враля. — Не тот ли это язык, на котором пишут справа налево? Пожалуйста, скажите мне что-нибудь на иврите!

— Что именно? — смутилась она.

— Что угодно, — ответил я. — Мне просто хочется услышать, как звучит этот язык.

Она уставилась на меня своими светлыми глазами и, ни разу не сморгнув, изобразила мне справа налево картину, в которой мы фигурировали с ней вдвоем на старом диване, стоящем, насколько я уразумел, в ее подземном книгохранилище. Ее описание было столь откровенным и детальным, что мне с трудом удалось сохранить то безмятежно-чешское выражение лица, которым природа благословила вдовых производителей клубники. Когда мы сошли с парома, я спросил, не согласится ли она разделить с мной комнату в гостинице «У Питера-гробовщика». Она рассмеялась и спросила, не боюсь ли я спать с людоедом, что по-английски звучало весьма многообещающе: «мужеед», — и душа моя воспарила. На следующую ночь она тайком провела меня в огромное книгохранилище в здании Библиотеки Ленднера в Гарварде. Запах старинных книг и близость к их мудрости, сказала она, воспламеняют ее плоть. Многие из этих книг были мне знакомы. С обложки «Полного толкователя снов» Рафаэля Хаима Леви сверкало даже мучительное и памятное изображение курицы в очках.