Меир Шалев - Эсав

— Скажите мне еще что-нибудь на иврите, — сохранял я свое безмятежное спокойствие.

Очаровательная книгохранительница распустила свои косы, мягко толкнула меня на стоявший в книгохранилище диван, и, когда она наклонилась надо мною, мне на миг почудилось, будто я понял, почему вышел тогда из пекарни, и я начал рассказывать ей об этом, пока она не испугалась и не попросила, чтобы я перестал так кричать.

Позднее мои раны залечились, плоть успокоилась, и время обтянуло сердце новой кожей. Лет десять назад, когда мне исполнилось сорок пять, жена моего нью-йоркского редактора пригласила меня отметить мой день рождения. Ее муж уехал на какую-то конференцию на Западное побережье, и она хохотала, не переставая. То была забавная и очень умная женщина, и ее бедра, если принюхаться, таили дивный, неизъяснимый запах шафрана. Помню еще, что она сказала фразу, словно выхваченную изо рта Шену Апари:

— Лучшие любовники в мире — это эгоисты.

— Это потому, что мы так много онанируем, — сказал я ей.

Она стиснула мою руку своею, затянутой в перчатку, и вдруг поднесла ее к губам. Мы отправились в большую церковь, что на Пятой авеню, потому что я хотел показать ей то место, где полицейские стреляли в сбежавшего тигра Томаса Трейси — «тигра, имя которому любовь». Потом мы обедали в устричном баре. У меня есть странная слабость к живым моллюскам. Их вкус кажется мне отвратительным, но в них есть какая-то неведомая составляющая, которая взбадривает мое тело. Мы выпили грушевый Eau de Vie и, слегка опьяневшие, выбрались из катакомб Центральной автобусной станции, пересекли Сорок вторую улицу и поднялись меж двумя каменными львятами Публичной библиотеки, чтобы посмотреть выставку «Книги путешествий девятнадцатого века». Оттуда мы отправились к ней домой, и по дороге, продираясь сквозь толпу маленьких, квадратных и твердых японских туристов, я вдруг увидел старую женщину, скользившую по ледяной арене. Ее глаза были закрыты, а к предплечьям были привязаны крохотные бронзовые колокольчики. Она закружилась на месте, и в этот миг в моем сознании снова всплыл все тот же забытый вопрос и тотчас за ним, словно держась за его пятку, такой же очевидный ответ. Я понял, почему вышел тогда из пекарни. Я громко рассмеялся, сказал своей спутнице: «Ничего особенного» — и сегодня тоже не намерен ни единым словом объяснять эту свою давнюю уступчивость, которая, в любом случае, не имеет никакой связи с историями о князе и служанке, о грудях и ревнивце. Нет нужды объяснять всё и вся. «Читатель наделен разумом, позволяющим заполнить эти пустоты», и ему уже приходилось отвечать самому и на многие вопросы потруднее. Почему Орфей оглянулся? Почему праотец Яаков заплакал? Что именно замышлял Чичиков? Почему Сирано не открыл Роксане тайну любовных писем? Почему я не проводил свою мать в последний путь? Почему ты отказалась встретиться со мной, когда я позвонил тебе тогда с вокзала в твоем городе?

Я вышел из пекарни, подошел к окну и прижался к нему стеклами очков, но окно было покрыто каплями снаружи и запотело изнутри, так что раздевающаяся и одевающаяся Лея казалась сквозь него блеклым туманным облачком, которое уже никогда не обретет резкость.

Я обогнул пекарню и заглянул внутрь через щель между досками, которыми было забито заднее окошко — то самое, откуда мать когда-то продавала хлеб.

— Что ты там высматриваешь? — услышал я сзади.

Кровь хлынула мне в голову жаркой, яростной волной. Я молча повернулся и влепил Шимону увесистую затрещину. Он тогда уже был пятнадцатилетним подростком — широкоплечим, плотным и очень сильным. Но я был выше, старше и злее, а ошеломление, обида и отвращение собрали в кулак всю мою силу. Удар отбросил Шимона назад, и его искалеченная нога подвернулась, наткнувшись на камень. Даже не застонав, он вскочил и бросился на меня. Я снова ударил его, и он снова упал. Когда он опять кинулся на меня и попытался укусить, я стиснул его шею обеими руками и подтащил его к тутовому дереву. Я бил Шимона головой о ствол, пока его тело не обмякло, как тряпка, потом привязал к дереву и так и оставил там.

Вернувшись к окошку, я опять заглянул сквозь трещину в раме. Лея уже оделась. Она сидела возле разделочных досок, утонув в мятой рабочей робе, а Яков нарезал для нее халу.

— Намазать тебе маслом? — спросил он.

— Да, — сказала она.

— Нарезать тебе кислый огурец?

— Нет. Я не люблю огурцы.

— Тогда, может, давленые маслины?

— Да. Пожалуйста.