Бернард Маламуд - Идиоты первыми

Манишевиц собрался с духом и распахнул дверь — встретили его не слишком радушно.

— Мест нет.

— Пшел, белая харя.

— Тебя тут только не хватало, Янкель, погань жидовская.

Но он пошел прямо к столику Левина, и толпа расступилась перед ним.

— Мистер Левин, — сказал он срывающимся голосом, — Манишевиц таки пришел.

Левин вперился в него помутневшими глазами.

— Выкладывай, что у тебя, парень.

Манишевица трясло. Спина невыносимо ныла. Больные ноги сводила судорога. Он огляделся по сторонам — у всех вокруг выросли уши.

— Очень извиняюсь, мне бы надо поговорить с вами глаз на глаз.

— С пьяных глаз только и говорить что глаз на глаз.

Белла зашлась визгливым смехом:

— Ой, ты меня уморишь!

Манишевиц вконец расстроился, подумал — не уйти ли, но тут Левин обратился к нему:

— Ппрошу бъяснить, что пбудило вас братиться к вашему пкорному слуге?

Портной облизнул потрескавшиеся губы.

— Вы еврей. Что да, то да.

Левин вскочил, ноздри у него раздувались.

— Вам есть что добавить?

Язык у Манишевица отяжелел — не повернуть.

— Гворите счас, в противном случае ппрошу впредь не приходить.

Слезы застилали глаза портного. Где это видано так испытывать человека? Что ж ему теперь, сказать, что он верит, будто этот пьяный негр — ангел?

Молчание мало-помалу сгущалось.

В памяти Манишевица всплывали воспоминания юности, а в голове у него шарики заходили за ролики: верю — не верю, да — нет, да — нет. Стрелка останавливалась на «да», между «да» и «нет», на «нет», да нет, это же «да». Он вздохнул. Стрелка двигалась себе и двигалась, ей что, а выбирать ему.

— Я так думаю, вы — ангел, от самого Бога посланный, — сказал Манишевиц пресекшимся голосом, думая: если ты что сказал, так уже сказал. Если ты во что веришь, так надо и сказать. Если ты веришь, так ты уже веришь.

Поднялся шум-гам. Все разом заговорили, но тут заиграла музыка, и пары пустились в пляс. Белла, заскучав, взяла карты, сдала себе. У Левина хлынули слезы.

— Как же вы меня унизили!

Манишевиц просил прощения.

— Подождите, мне надо привести себя в порядок. — Левин удалился в туалет и вышел оттуда одетый по-прежнему.

Когда они уходили, никто с ними не попрощался.

До квартиры Манишевица доехали на метро. Когда они поднимались по лестнице, Манишевиц показал палкой на дверь своей квартиры.

— По этому вопросу меры приняты, — сказал Левин. — А вы бы смылись, пока я взмою.

Все так быстро кончилось, что Манишевиц был разочарован, тем не менее любопытство не оставляло его, и он проследовал по пятам за ангелом до самой крыши, хотя до нее было еще три марша. Добрался, а дверь заперта.

Хорошо еще, там окошко разбито — через него поглядел. Послышался чудной звук, будто захлопали крылья, а когда Манишевиц высунулся, чтобы посмотреть получше, он увидел — ей-ей, — как темная фигура, распахнув огромные черные крыла, уносится ввысь.

Порыв ветра погнал вниз перышко. Манишевиц обомлел: оно на глазах побелело, но оказалось, это падал снег.

Он кинулся вниз, домой. А там Фанни уже шуровала вовсю — вытерла пыль под кроватью, смахнула паутину со стен.

— Фанни, я тебя обрадую, — сказал Манишевиц. — Веришь ли, евреи есть везде.

Ганс-отец слег — умирал на больничной койке. Разные врачи давали разные советы, ставили разные диагнозы. Поговаривали о диагностической операции, но опасались, что он ее не переживет. А один врач нашел у него рак.

— Сердца, — с горечью сказал старик.

— А что, и такое бывает.

Молодой Ганс, Альберт, — он преподавал биологию в средней школе, — после уроков не находил себе места от горя и слонялся по улицам. Против рака средств нет — что тут сделаешь? Он столько ходил, что у него едва не прохудились подметки. И чуть что вскипал: его выводили из себя и война, и атомная бомба, и загрязнение окружающей среды, и смерть, и, конечно же, сказывалось нервное напряжение — его тревожила болезнь отца. Он ничего не мог сделать для отца, и это сводило его с ума. За всю свою жизнь он ничего не сделал для отца.

Его коллега, учительница английского, с которой он разок переспал, старящаяся на глазах девушка, посоветовала ему:

— Альберт, если доктора не могут разобраться, обратись к врачевателям. Одни знают одно, другие — другое; никто не знает всего. Человеческий организм — это нечто непредсказуемое.