Бернард Маламуд - Идиоты первыми

Митке все давалось трудно, однако он все же написал ей. Времени было много, дел никаких. Он уговаривал себя, что пишет ей, потому что она одинока — ну ладно, потому что оба они одиноки. В конце концов он себе признался, что пишет письма потому, что ничего другого писать не может, и это его немного утешило, хотя он был не из тех, кто боится правды. Митка чувствовал, что, несмотря на клятву никогда не возвращаться к писанью, он надеялся, что эта переписка вернет его к брошенному роману. («Бесплодный писатель ищет выхода из своей бесплодности путем утешительной эпистолярной связи с дамой-писательницей».) Ясно как день, этими письмами он пытается изжить ненависть к себе за то, что не работает, за то, что никаких замыслов у него нет, что он себя отгораживает от них. Эх, Митка! Он вздыхал над этой слабостью — ставить себя в зависимость от других. И хотя его письма часто звучали резко, вызывающе, иногда даже зло, она отвечала ему теплым пониманием, нежным, мягким, податливым, и через какое-то время (разве тут станешь сопротивляться? — с горечью думал он) он сам предложил встретиться. Он первый заговорил об этом, и она (с некоторой нерешительностью) сдалась, хотя, спрашивала она, не лучше было бы обойтись без личного знакомства?

Встречу назначили в понедельник вечером, в отделе местной библиотеки, неподалеку от ее работы — в этом сказалась ее книжность; он сам чувствовал бы себя свободнее на улице. На ней, писала она, будет что-то вроде красноватого капюшона. Тут Митка всерьез задумался — как же она выглядит? Судя по письмам, она была скромной, неглупой, искренней, но ведь есть же у человека и внешность? Хотя он любил хорошеньких женщин, он догадывался, что она не такая. Он чувствовал это отчасти по ее намекам, отчасти интуитивно. Он представлял себе ее приятной на вид, хотя и тяжеловатой. Да разве это важно, если в ней столько женственности, ума, смелости? В наше время таким людям, как он, необходимо что-то незаурядное, необычное.

В мартовском вечернем холодке уже крылось дыхание весны. Митка открыл оба окна и впустил к себе вольный воздух. Он уже собрался выйти, как кто-то постучал к нему. «Вас к телефону!» — раздался девичий голосок. Видно, Беатриса-рекламщица. Подождав, пока она уйдет, он отпер двери и вышел в прихожую на первый в этом году телефонный вызов. Беря трубку, он увидел, как свет пробился сквозь приоткрывшуюся щелку коридорной двери. Он сердито насупился, и дверь закрылась. Хозяйкина вина: она всем жильцам изобразила его каким-то монстром: «Мой жилец писатель…»

— Митка?

Говорила Мадлен.

— Это я.

— Митка, вы знаете, почему я звоню?

— Откуда мне знать?

— Немножко опьянела — выпила вина.

— Приберегите на потом.

— Это я со страху.

— А чего бояться?

— Мне так дороги ваши письма, будет ужасно, если вы перестанете писать. Неужели нам необходимо встретиться?

— Да! — прошипел он.

— А вдруг я не такая, как вы воображали?

— Это мое дело.

Она вздохнула:

— Ну что ж, хорошо.

— Придете?

В ответ — ни звука.

— Ради Бога, не подводите меня!

— Хорошо, Митка. — И она повесила трубку.

Нервы, ребячество. Он нашарил последний доллар в ящике и выскочил из комнаты, чтобы она не успела передумать, уйти. Но у лестницы внизу его поймала миссис Латц в фланелевом халате, ее седеющие волосы развевались, голос дрожал:

— Митка, почему вы меня избегаете? Сколько месяцев я жду — хоть бы слово, одно слово! Как вы можете так жестоко…

— Извините! — Он отодвинул ее, выбежал из дому. Спятила дамочка.

Свежая струя воздуха, пахнувшая ему навстречу, смыла неприятное чувство, отозвалась всхлипом в горле. Он пошел быстрым шагом, словно ожив после многих дней и месяцев.

Библиотека помещалась в старом каменном доме. Он обошел зал выдачи, где, прогибая доски пола, стояли книги, но там сидела только зевающая библиотекарша. В детской комнате было темно. В справочной, у длинного стола, в одиночестве читала пожилая женщина; на столе стояла битком набитая хозяйственная сумка. Митка оглядел комнату и уже хотел уйти, но вдруг чудовищная догадка пронзила его мозг: это была она! Он смотрел, не веря себе, сердце моталось, как мокрая тряпка. Бешенство охватило его. Да уж, сбита плотно — ничего не скажешь, но эти очки — ох, до чего нехороша! Черт, она даже цвет не сумела описать — капюшон на ней какой-то линялый, грязно-оранжевый. Какое грандиозное надувательство — когда и где человека обманывали так жестоко, так беспощадно? Первым побуждением было бежать, набрать воздуху, но она приковала его к месту, спокойно читая книгу (хитрая, чует, что тигр тут, в комнате). Дрогни у нее хоть на миг опущенные веки, подыми она глаза — и он наверняка вылетел бы отсюда; но она устремила взгляд в книгу и давала ему волю — скройся, если угодно. От этого он еще больше взбесился. Кому нужна милость от старухи? Митка шагнул (несчастный!) к столу: