Патрик Бессон: Дом одинокого молодого человека : Французские писатели о молодежи

Потом он старательно переписывал каждую поэму на очень белые большие листы и отсылал почтой в разные парижские газеты, где у него сохранилось еще несколько друзей, которые сами там перебивались от поэмы к статье, от надежды к разочарованию. Они помогали ему всем чем могли, и в конце концов с десяток поэм удалось опубликовать в различных выпусках влиятельного литературного журнала, который издавал Лемерр и вокруг которого группировались все крупные современные поэты. Но трудно было заставить заметить провинциальную поэзию; впрочем, его это не волновало: он творил неторопливо, с невозмутимостью человека, знающего, что перед ним вечность; вся его радость, вся воля сводились к поддержанию этого незаметного и преходящего горения, от которого вдруг могли вспыхнуть молнии и разгореться пожары.

Несчастью было угодно, чтобы о его публикациях, появляющихся тут и там, понемногу узнали в коллеже, и это только удвоило возбуждение и сарказм учеников по отношению к нему. Что же до преподавателей, которые до тех пор принимали его скорей всего за чудака, ничего более о нем не зная, то они были донельзя шокированы тем, что сочли нетерпимым высокомерием, и стали за его спиной перемигиваться и обмениваться улыбками сообщников. Из-за нескольких опубликованных поэм, которые могли быть привезены из Парижа и — конечно, без его участия — ходили по рукам, вокруг него образовалась странная пустота. Отношения с его коллегами или с теми из них, кого он считал близкими себе, неумолимо менялись, пока не испортились вконец. Не и силах найти этому объяснения, он стал отмечать про себя, что люди отворачивались от него даже с риском прослыть крайне невежливыми. Конечно, так как его поэзия была далека от академических канонов, это вызвало подозрения у начальства, которое стало видеть в нем провокатора. То, что он считал лучшей своей частью, оказалось, несло в себе такую разрушительную силу, что его отношения с окружающими окончательно испортились и распались. По странному эффекту обратной связи, поэзия мгновенно разбила те немногочисленные дружбы, которые ему удалось завязать, оставив его совершенно наедине перед искусственным безразличием, а то и перед спорадическим проявлением враждебности.

Только Мари оставалась верна сама себе, доверчивая, как если бы ничего не произошло, хотя визиты, которыми она привыкла обмениваться, тоже сделались более редкими. Когда он это заметил и сообщил ей, она с улыбкой ответила, что не придавала никакого значения и не питала никаких иллюзий на этот счет, что до сих пор относилась к ним как к чистой условности. Все же ему только и оставалось, что в недоумении задаваться вопросом: может ли творчество сжигать настолько, чтобы кругом них образовалась пустыня, а сами они постепенно оказались отрезанными от остального мира?

В последнее время директор коллежа не упускал ни единого случая заглянуть к нему в класс, якобы для того, чтобы восстановить порядок, а на самом деле, чтобы выставить его на смех. Ученики нисколько не обманывались на этот счет и, едва закрывалась дверь, безжалостно начинали шуметь с новой силой. Взгляд, который бросил на него инспектор академии в ходе своего ежегодного визита в коллеж, заставил Пьера Вилькье вздрогнуть, и, будто затравленный зверь, он отдал себе отчет в том, какая опасность ему угрожает. Действительно, в глазах администрации его положение было далеко не блестяще. Он подумал даже, уж не идет ли речь об его увольнении в этот самый момент? Уволенный из императорского коллежа в Турноне, он наверняка никогда больше не найдет преподавательской должности. А что умел он делать другого? Он чувствовал себя приговоренным… И что бы он сказал Мари? Им, без сомнения, пришлось бы оставить дом на берегу Роны; но чтобы уехать — куда?

В тот вечер, замкнувшись в себе и избегая откровенного разговора с Мари, Пьер Вилькье взвешивал в своей голове все «за» и «против». Беспорядки на его уроках приняли характер необратимый; он чувствовал себя выбитым из седла…

Уже почти наступила ночь; сколько ни напрягай слух, кроме ударов отдаленного колокола, пробившего одиннадцать часов, уже ничего не было слышно. Даже Роны, которая тем не менее продолжала свой скрытый бег совсем рядом в темноте, окутываясь своими испарениями. Мари, чувствовавшая себя в это последнее время уставшей, закончив дела, удалилась спать, ничего не сказав ему, а он даже не заметил, когда это произошло. Обессиленный, он сидел в кресле, обхватив голову руками, сосредоточившись только на движении маятника настенных часов…