Владимир Корнилов - Демобилизация

— Понимаешь, так всегда хорошо… И фокуса тут никакого нет. А вот чтобы так… — она подняла его руку и провела ею по своей голове, по коротким и гладким волосам… — это может раз, ну, два раза в жизнь хорошо бывает, а больше — нет. Понятно?

— Ага, — вдавил Курчев в консервную банку недокуренную сигарету и обнял женщину.

— Так что брось и не думай, — сказала она после, зевая и вытягиваясь во всю длину матраса. — А то я больше у тебя оставаться не буду.

Голос у нее был усталый и тусклый, словно они сейчас не любили друг друга, а досиживали где-то в долгих, поздних и скучных гостях.

Курчев снова не стал с ней спорить.

«Дружба в постели, — думал он. — Что ж, можно и дружбу…»

Он чувствовал, что в перерыве становится недопустимо равнодушным и только силой заставлял себя разговаривать ласково и просто.

— Хочешь, чтобы я не приходила? — спросила Марьяна.

— Нет, — ответил, сам не зная — врет или нет.

— Хочешь, чтобы она вернулась?

— Нет, — помотал головой, не отрываясь от подушки.

— Колешься. Бриться надо… Не волнуйся, вернется. А мне с тобой хорошо, и я тебя к ней не ревную.

«И с Ращупкиным тебе было хорошо…» — беззлобно подумал Курчев.

— …А если бы ты выкинул из головы, что должен на мне жениться, вообще было бы отлично. А то томишься по мадмуазель Рысаковой, жениться хочешь на мне и костишь себя, что не звонишь Кларке. Ты ее тоже в жены звал?

— Нет.

— Не волнуйся. Все исполнится, как Марьяна Сергевна нагадала. Еще на свадьбе твоей погуляем. Подарим с Лешкой тебе чайный сервиз. А то стыд один — из жестянки пьешь.

— Брось!

— Женишься, друг, женишься. А если нет — полный идиот будешь. Законченный. Неужели не простишь?

— А что?.. Ничего не было…

— Мне хоть не ври. Я не меньше твоего на нее злюсь. Только она все равно не виновата. Понимаешь, втюрилась девчонка, и ничего не поделаешь. Это довести до конца надо. Как все равно у нас закрыть дело или в математике — тему. Любовь надо долюбить, а то сверлить, ныть будет. А так переспала и избавилась. И все. И тебе же, Борька, потом лучше будет. Разлюбит она Лешку. Вот увидишь.

— Это не мое дело.

— Ну и дурень. Значит, выгонишь ее. Так вот и будешь в этой конуре сидеть. Бриться бросишь. Станешь, как человек из подполья, подонок Достоевского. Под конец жизни напишешь воспоминания «Пятьдесят лет в углу». Да по мне самый последний потаскун лучше анахорета. Обозлишься хуже Бороздыки. Хотя тот уже женился. В свадебное путешествие на Север едет. Иконы воровать. Кстати, звонил сегодня мне в прокуратуру. Адрес твой спрашивал. Говорит, слышал от Лешки, что у тебя самая маленькая в Союзе пишущая машинка. Хочет одолжить для путевых впечатлений.

— Еще чего?.. — рассердился лейтенант, тотчас вспомнив, как один старшина-сверхсрочник из соседней батареи выпросил у него чемодан съездить в отпуск, а потом оказалось, что отбыл не в отпуск, а демобилизовался насовсем.

— Или, думаешь, вылезешь из угла? — продолжала Марьяна. — Днем будешь в шарашкиной мастерской вкалывать, а ночью свое писать? Не выйдет, парень. Из шарашкиного ателье выпрут или еще хуже — упекут. Да и не в одних финансах и неприятностях дело. Просто, жить в обществе…

— Знаю, знаю, — дернулся Курчев. — Не надо, а то поссоримся, — и он прижал ее голову к своему плечу, чтобы молчала.

Километра за полтора по прямой от курчевской комнатенки Инга и доцент тоже лежали рядом и не спали, хотя каждый старался убедить другого, что спит.

В среду Клара Викторовна легла в больницу и Марьяна к Курчеву не явилась. Целый день он слонялся, небритый, в тапках на босу ногу, пытался продолжать начатые в библиотеке заметки о Маяковском, но работа не клеилась. Он чувствовал, что безнадежно опускается и ему даже лень натянуть сапоги и сбегать напротив в продмаг за сигаретами, которые кончились еще до полудня.

В четверг он проснулся в четверть второго, перекипятил начавший скисать мясной бульон, поел без аппетита и с удивлением обнаружил, что не такой уж он отчаянный дымокур. В тусклом, засунутом за трубу над раковиной осколке он увидел свою четырехдневную щетину и остался весьма доволен. Небритость переходила в буроватую растительность и можно было заняться отращиванием бороды.

В пятницу Степанида, сжалившись над холостующим соседом, сварила ему суп и Курчев хлебал его до воскресенья. Чемодан Марьяны уже начал покрываться пылью, а она все не приходила. И Борис незаметно перестал о ней думать.