Какая ни погода, старик торчит на балконе, но радио больше не слушает: без него есть о чем думать.
«Что я здесь потерял? — Он глядит на почерневшую за зиму гору ящиков. — Это ли Россия? Правда, снег… Но его уже мало, а новый не выпадет до ноября. Снег — безусловно Россия… Хотя я его половину жизни почти и не видел. Какой в Малороссии снег? Вроде этого, весеннего…»
Направо и налево от ящиков сиротски лепятся к высоким панельным домам старые пятиэтажные «хрущобы».
«Может быть, все-таки уедешь? — терзает себя старик. — Нет, не хочу. Пусть Гришка бежит. Закрутился, бедняга… Кидало его от надежды к безнадежности, после XX съезда снова к надежде, а теперь у него впереди вовсе «зеро». А мне зачем страгиваться? Я здешним никогда не очаровывался, поэтому в нем не обманулся. И до революции мне здесь не больно нравилось, а потом — и подавно. Когда Клим уходил с деникинцами, я уже видел, к чему все идет, и не ждал никакого всеобщего счастья. И после не ждал — ни когда Троцкий неистовствовал в бывшем купеческом клубе, ни когда я сам палил из парабеллума в день победы. А Машенька и Гришка вечно чего-то ожидали. Без ума очаровались Россией и так же, не подумав, проклинают ее теперь и рвут с ней напрочь. Не приучены к терпению. Сразу им подавай счастливую жизнь, или хотя бы надежду, что таковая вскорости наступит. Но как пообещаешь, если ничего веселого не брезжит? Привыкли ребята к оттепелям. А я, честно говоря, особенной теплыни как-то не заметил. По-моему, всю жизнь длилась одна зима. Вечно закутываться надо было, не распахиваться, а главное, не суетиться. Зимой ведь спешить некуда. Зима — время самопознания. А ребята метались и ничего толком не обдумали. В итоге у них — одни просчеты и провалы. Вот и напустились на меня: каменщик… каменщик… Как там дальше? Помню, не поленился, сходил в библиотеку, списал и выучил. «Каменщик, каменщик, вспомнит, пожалуй, тех он, кто нес кирпичи». Это сын каменщика вспомнит, которого в ту тюрьму засунут. А отец, то есть сам каменщик, отвечает стихотворцу: «Эй, берегись! под лесами не балуй… Знаем все сами, молчи!»
Правильно отвечает. Молчи. И нечего обзываться… — Старик сердится, забывая, что каменщиком его окрестили не дочка с зятем, а Женя.
«Каменщик… А что было делать? Поскольку с Климом не ушел, только и оставалось, что строить — в прямом и в переносном смысле. А если уж я каменщик, то чего мне отсюда уезжать? Здесь строил, получу свой камень и под ним лягу. Нечего мне примазываться к другой державе. Там я не строил, доли моей в ее богатстве нету, и нехорошо побираться в чужом краю. К чему новое горе искать, когда старого по горло хватает?! Ребятам бросать неловко… Ничего, перебьются. Будто легче везти меня с собой? А до богадельни или крематория я уж как-нибудь дотащусь…»
Так старик сидел, не замечая капели, и хотя балконную дверь больше не закрывали, он был уже начисто отделен от всех семейных новостей, раздоров, примирений и новых скандалов, что у Токаревых чередовались с удручающей последовательностью.
— Оглох он, что ли? — удивлялась Мария Павловна.
— Повредился… — Внучка крутила мизинцем у виска.
— Знаете, что? Давайте его женим, — предложил зять.
— Ну и чудик ты, папочка, — захихикала Светланка, но Мария Павловна стала тотчас перебирать возможных невест.
— Только надо деликатней, — сказал Токарев. — После Жеки ему не просто…
— Да катись ты со своей Жекой. Подумаешь, цаца! — закричала Машенька, но тут же испугалась, что услышит отец. — Прости, Гришек… Нервы. Обрывай меня, если что…
— Папа, тебе нельзя одному, — сказала она вечером, входя в отцовскую клетуху. Старик лежал. Мария Павловна села рядом, и он погладил ее по седой, давно некрашеной копне волос.
— Девочка, я в полном порядке. Никого мне не надо.
— Тогда поедем. Еще можно переиграть. Не хочешь зависеть от Надьки? Я выхлопочу тебе пенсию. В Америке с определенного возраста всем платят пособие, а ты к тому же воевал с фашизмом. Еврейские общины это ценят.
— Поедем, Пашет, — сказал зять. Он вошел незаметно. Худой, все еще красивый и по-юношески застенчивый, стоя, касался головой притолоки.
— Нет…
— Но почему?
— Здесь помирать проще.
— Да ты всех нас переживешь, — улыбнулся Токарев. — Но если даже… то ведь там — рядом с Жекой…
— Уйдите. — Старик отвернулся, и дочь, немного подождав, вышла вслед за мужем.
Что написал в ОВИР писательский секретариат, осталось тайной, однако разрешение Токаревы получили. Правда, на сборы им дали всего десять суток. Начались кавардак и спешка. Летний день мешался с короткой ночью, а входная дверь не закрывалась, как при покойнике. Проходную комнату завалили всевозможными чемоданами — новыми, синтетической кожи, купленными в долг, и старыми, дышащими на ладан, так называемыми еврейскими, поскольку выдерживают поездку лишь в одну сторону, а также ящиками, корзинами, картонными коробками, узлами и просто не упакованным еще барахлом.
Читать дальше