Владимир Корнилов: «Каменщик, каменщик...»

Если внучки не было дома, Мария Павловна тянула телефон в запроходнягу, но разговаривала чересчур осторожно, пересыпая монологи междометиями, обрывками незнакомых старику песенок, афоризмов и анекдотов. Только о Надьке она говорила без обиняков. Возможный приезд золовки ее раздражал. Чем кидать деньги на «эруей», прислала бы племяннице тряпок. Девчонке надеть нечего.

«Нечего? — сердился старик. — Да она разгуливает в юбках и свитерах Жени».

Зять забирал к себе телефон заполночь и чаще всего звонил жене Марка. Старика это уже не задевало. В конце концов должен человек с кем-нибудь отвести душу, если жена от него отвернулась.

Утром зять поднимался раньше всех, фыркал в ванной и на цыпочках прошмыгивал в запроходную комнату будить Светланку. Переругиваясь, они шикали друг на друга:

— Не ори, всех перебудишь…

Но старик давно не спал, а Машенька, если не возвращалась пьяной, глушила себя снотворными и все равно не вставала раньше полудня.

Накормив и выпроводив дочку, зять часов до трех не подавал признаков жизни. Правда, иногда, разозлясь на Машеньку за чрезмерные, на его взгляд, расходы, Токарев принимался за хозяйство, бегал в магазин и остервенело бряцал в кухне кастрюлями. Это длилось день-два, потому что денег выходило столько же, а варево получалось еще ужасней.

От здешней пищи старик маялся желудком и надолго застревал в санузле.

— Опять заколодило, — ворчала за дверью Машенька, а старик вспоминал привольную жизнь с Женей, когда в комнате стояло глиняное блюдо с фруктами: ешь — не хочу. У Токаревых же апельсины или яблоки — и то изредка — покупались для одной Светланки.

«Отец Горио! — издевался над собой Челышев. — Однажды проснешься — зубы нечем будет почистить».

Пока он лежал в больнице, Машенька получала его пенсию, и теперь он тоже отдавал ей всю до копейки. Потому-то на улицу не выходил: в кармане было пусто. Машенька же денег отцу не предлагала. Вот и остались балкончик да еще сызнова заработавшая «Спидола». Ее мнимая инвалидность оказалась весьма кстати. Иначе бы не избежать ей участи Жениных секретера и кухонной мебели, которые дочь за гроши оставила прежним соседям. Недавно прекратили глушение западных станций, и, укутав приемник, старик часами баюкал его на коленях.

«Позвонить Филе? — подумывал иногда. — Но сюда ведь не пригласишь, а к нему не поедешь. Да и дома ли он? Если не помер, вернулся на службу, и ему не до меня. Нет, нехорошо таким «старушком» на глаза Филе показываться. Засмеет».

Челышев часто вспоминал один из рассказов палатного соседа:

«Старость, Пашка, гроб… Непобедимый склероз. Живет с нами тетка жены. Знаешь, что выкидывает в благословенный день пенсии? Получит свои сорок священных тугриков и тут же заказывает такси. Видите ли, ей надо торт купить и навестить приятельницу. «Теперь отвезите меня на Воздвиженку», — просит шофера. У того глаза на лбу. Небось еще не родился, когда Воздвиженка стала улицей Калинина. Как там они выходят из положения, не знаю, но едва шеф подвозит ее к нужному дому, мадмуазель вспоминает, что ее закадычная подруга здесь больше не живет. Она, понимаешь ли, давно на Ваганькове. Тогда, чтобы не пропадать торту, пенсионерка велит везти ее на Мясницкую. Начинается та же комедия, и, наконец, на улице Кирова старухе приходит на память, что мясницкая ее приятельница тоже покоится где-то там, куда на такси не подъедешь. Словом, после четвертой или пятой попытки мадмуазель в истерике, прижимая к груди раздавленный торт, возвращается «нах хаузе». Это двенадцатое число у нас, как день «икс». Я уж говорю жене: «Отнимай у нее пенсион. Ведь загнется прямо в Волге». Куда там! Палкой отбивается старушенция…»

«Склероза у меня как будто нет, но пенсии — тоже» — усмехается Павел Родионович. Второй час ночи. За стенкой зять клянется в любви жене Марка. Оказывается, завтра ешиботника выписывают из больницы, и через неделю они будут в Вене.

— Ленусь, у меня дар пророчества! Мы встретимся… Мы не можем навсегда расстаться. Увидишь, мы будем вместе, и даже очень скоро… — разливается зять.

«Господи, и охота ему врать на прощанье…» — вздыхает Челышев.

Но однажды утром пенсионного дня Машенька говорит отцу:

— Пап, тебе в проходнухе плохо. Перебирайся в отдельную. Гришек закончил роман.

«Какой роман? С Ленусь?» — усмехается старик, но вслух бормочет: мол, в проходной ему удобней. Там балкон.

— В проходной будет Светка. Пока она в школе, насидишься.