Вильям Козлов - Андреевский кавалер

— Прокляну сукина сына! Выгоню из дома, лишу наследства! — гремел Яков Ильич, расхаживая по большой комнате, заставленной столами.

Григорий Борисович Шмелев сидел у окна и маленькими глотками отпивал светлое вино из высокой хрустальной рюмки. В комнату впорхнула крапивница, облетела подвешенную к потолку керосиновую лампу и приземлилась на белый подоконник. В солнечном свете крылья бабочки бархатисто заблестели; несколько раз сложив и развернув их, она неподвижно замерла, наслаждаясь теплом.

Невысокого роста, огрузневший, с заметной розовой плешью, Яков Ильич потел, на виске его вздулась голубоватая жилка, деревянный пол скрипел под тяжелыми шагами.

«Чего доброго, хватит кондрашка, — равнодушно подумал Шмелев. Ему не было жалко Супроновича. — Скотина, вино подает в графине! Кто знает, может, слил сюда остатки со столов…» От этой мысли его передернуло, но Яков Ильич ничего не заметил — он все мерил комнату шагами, ловко огибая столы.

— Как у вас ссердцем, Яков Ильич? — спросил Шмелев.

— Я в них всю душу вложил! — остановился перед ним кабатчик. — Как сыр в масле катались! Не знали голода-нужды. И вот, пожалуйста, один за поножовщину в тюрьму угодил, а второй из-за какой-то паршивой девки отца родного бросил…

— Вы несправедливы, Яков Ильич, — мягко заметил Григорий Борисович. — Варя Абросимова — первая красавица в поселке.

— В поселке! — крикнул Супронович. — Именно в поселке! А в любом городишке такими красавицами пруд пруди.

— Невеста не коза, на базаре не купишь, — усмехнулся Шмелев.

— Сколько девок кругом, а он выбрал… комсомолку! Я-то думал, женится, приведет в дом работницу. А эта разве станет за прилавок? Или выйдет с подносом к гостям?

— А любовь, Яков Ильич? Вспомните, сколько вы глупостей наделали в Твери из-за страстной любви к Дарье Анисимовне? — поддел его Шмелев.

— Так там миллионы! — сгоряча вырвалось у Супроновича. — А с этой семейки Сенька даже приданого не сорвет! Мало, работницу в дом не привел, так и сам ушел!

— Вы его прогнали, — заметил Григорий Борисович.

— А что я должен был ему в ножки поклониться, мол, спасибо, сынок, за подарочек? Без ножа зарезал меня сынок Сенечка! — снова заметался по комнате Яков Ильич. — Жена и свояченица еле-еле на кухне и мойке справляются, на мне лавка и буфет. Да и не в тех годах я, чтобы с подносом меж столов шнырять! Хоть закрывай заведение!

— Да перестаньте вы мельтешить! — прикрикнул Шмелев. — Идите сюда, садитесь и слушайте, что я вам скажу…

Несколько ошарашенный Супронович, — он давно не слышал, чтобы Шмелев таким голосом разговаривал, — послушно сел напротив, машинально налил из графинчика и залпом выпил.

«Опивки не стал бы сам пить, — усмехнулся про себя Шмелев. — И все-таки зачем он в графин наливает?»

— Вы к правильному выводу пришли, Яков Ильич, — спокойно продолжал он. — Закрывайте свое заведение. Поставьте на нем крест, пока государство не наложило на него лапу. А это, уж поверьте мне, очень скоро произойдет.

— Закрыть мое заведение? — вытаращил на него покрасневшие глаза Супронович. — А что же я буду делать, мил человек? Зубы на полку? Всю жизнь торговал! Да я ничего больше и делать-то не умею. Да и кто купит мое заведение, ежели, говорите, все одно государство рано или поздно все себе захапает? Где я такого дурака найду?

— Зачем продавать? — улыбнулся Шмелев. — Даром отдайте государству.

— Даром?! — вскочил, опрокинув стул, Супронович. — Вы что, насмешки строите надо мной, Григорий Борисович?

Шмелев спокойно нагнулся, поднял стул.

— Садитесь… И пожалуйста, при вашей комплекции и экзальтации, ей-богу, может удар случиться. — Он придал своему голосу теплоту. — Берегите себя, дорогой Яков Ильич, жизнь еще не кончилась. Кто знает, может, еще доведется нам с вами всю эту голытьбу вот так взять за горло… — Он несколько раз сжал в кулак и разжал длинные, с аккуратно подстриженными ногтями пальцы.

— Сожгу! — понизив голос, проговорил Супронович. — Сожгу и пепел развею по белу свету! Чтобы я кровью и потом нажитое добро отдал государству?

— Кровью, вы это верно заметили, — не удержался и съязвил Шмелев.

Его начал раздражать этот не умеющий сдерживать своих чувств человек. Разве можно сопоставить то, что потерял он, Карнаков, и этот жалкий лизоблюд-приказчик? При одном только упоминании, что ему придется расстаться со своим добром, весь ум у бедняги отшибло! Лучшие сыны России, к коим Карнаков, естественно, причислял и себя, потеряли дворцы, миллионы рублей, тысячи десятин плодородной земли… А он готов удавиться за свою жалкую лавчонку!