Вильям Козлов - Андреевский кавалер

— Про меня-то хоть спрашивал? — посмотрела на отца Тоня. Серые глаза ее припухли от слез.

— А то нет, — сказал Андрей Иванович. — И про тебя, и про бабку… Гальке кулек конфет прислал. «Барбарис». Когда по городу-то ездили, все рассказывал мне про царей и графьев разных, памятники показывал, там все больше на конях сидят.

— Отпустит он его сюда на каникулы? — перебила Тоня.

— Иван посулил, мол, самолично привезет.

— Его еще тут не хватало, — вздохнула Ефимья Андреевна. — Глаза мои бы его не видели! Пусть командует военными, а для нас он отрезанный ломоть.

— Не ведаю, что там у них с Тонькой получилось, а мне Иван не враг, — твердо сказал Андрей Иванович. — Он меня как человек встретил и проводил, а то, что Вадьку не привез, так из-за вашей бабьей дури неча мальчонку из школы срывать. Сказано, на каникулы как миленький заявится, и хватит воду в ступе толочь, грёб вашу шлёп!

Тоня молча поднялась из-за стола, подошла к дверям.

— Гостинцы-то забери! — обронил ей в спину отец.

Она даже не оглянулась.

Глядя на него глубокими карими глазами, Ефимья Андреевна произнесла:

— Гляжу, свово ненаглядного Ванечку ты больше родной дочери любишь.

— Свою бабью гордость не выставляла бы — в Питере жила и на автомобиле раскатывала.

— Бог не оставил ее, — сказала Ефимья Андреевна. — Что Федор плохой для нее муж?

— Я супротив Федора ничего не имею, — прихлебывая из большой фарфоровой чашки, проговорил Андрей Иванович. — Даже очень сильно уважаю его.

— Алена с мужем в Риге, — пригорюнившись, заметила Ефимья Андреевна. — Теперича Федор с Тоней собираются в город Великополь. Разлетелись из гнезда все наши птенцы.

— Радоваться надо, старуха, — пробурчал Андрей Иванович. — Дерюгина перевели в Ригу с повышением, Федора назначили начальником дистанции пути. В гору идут наши зятья… — Он задумчиво посмотрел на самоварную конфорку, что звонко подрагивала от гудящего внутри самовара пара. — А Иван-то, грёб его шлёп, всех их обскакал: орден на груди, и у начальства в чести, коли машину дают, как большому начальнику.

— Чего языком-то попусту мелешь? — возмутилась Ефимья Андреевна. — Бога-то не гневи: Федор нашу Тоньку с двумя ребятишками взял. Я лоб о половицы разбила, молясь еженощно и отвешивая поклоны.

Андрей Иванович снял синий суконный пиджак, расстегнул ворот серой косоворотки, морщинистый лоб его слегка вспотел. Долго он смотрел на выпуклый бок самовара, будто считал выбитые на нем медали, потом глухо уронил:

— Послушай, бабка, что мне Иван-то рассказал… Был он на западной границе, так там неспокойно… И немцы ведут себя нахально, задираются… Много-то он, сама понимаешь, не расскажет, а все тревожно мне на душе.

— Про то и в священном писании говорится: «И прилетят с неба большие птицы с железными клювами, и содрогнется земля под ногами людей, и пожрет все окрест геенна огненная, и наступит конец белого света…»

— Две войны я пережил, старуха, — мрачно сказал Андрей Иванович. — Неужто будет и третья?

— Чему быть, того не миновать, — задумчиво проговорила Ефимья Андреевна. — Много люди грешили — вот и грядет расплата. Бог, он все видит, долго ждет да больно бьет.

— Страдать-то будем не только мы, грешники, — усмехнулся Андрей Иванович. — И вы, праведники!

— Не богохульствуй, Андрей! — строго взглянула на мужа Ефимья Андреевна. — Раз человек родился, значит, нести ему свой тяжкий крест до могилы. А то, что предназначено богом и судьбой, никому из смертных не дано изменить.

— Ну молись, старуха, молись, коли есть охота, — вздохнул Андрей Иванович. — Только сдается мне, что бог давно уже отвернулся от людишек и уши пробками заткнул, чтобы не слышать их жалоб…

— Бог, он все видит, — вздохнула жена. — Беда не на горы падает, а на человека.

— Гляди-ко, чё мне Иван подарил, — вынув из брючного кармана часы с крышками, похвастался он. — Серебряные.

— За то и любишь Ивана, что во всем тебе потакает, — заметила жена. — Деньги совал?

— Чего же мне-то на эту гордую дуреху равняться? — кивнул на дверь, за которой скрылась дочь, Андрей Иванович. — Я ведь такой: бьют — беги, дают — бери! Сами купим ребятишкам, чё надоть. Скажи ты мне, мать, чего это она такая злая на Ивана?

— Любила, — ответила Ефимья Андреевна. — А у любви два конца, так один из них — ненависть.

— Интересно, какой конец ты для меня припасла?

— Почитай, жизнь вместях прожили, чего уж нам считаться, — сказала жена.

Андрей Иванович легко подхватил ведерный самовар за черные ручки и поставил у русской печки на чурбак. Поглядел на согнувшуюся над посудой жену и ушел в свою комнату. Слышно было, как стукнул об пол сначала один тяжелый ботинок, потом второй. А немного погодя донесся могучий, переливистый храп.