Вильям Козлов - Андреевский кавалер

— Я бы и помыслить такого не смогла супротив моего Андрея, — покачала головой Ефимья Андреевна. — Бог нас в церкви соединил, смерть лишь теперь разлучит… Думаешь, мне не было лиха с Андреем? Мужик крутой, с ндравом, скольких он тут в поселке в молодые годы кулаками поучил, а на меня ни разу руки не поднял.

— Мама, отец, какой бы он ни был, весь на виду, я даже не помню, чтобы он куда-нибудь надолго уезжал из дома. А Иван? Сколько я прожила с ним, а кажется, совсем его не знаю… Вон стреляют в него, ножами замахиваются, а я узнаю об этом от других через полгода… Не могу я так больше, мам! Лучше бы он был путевым мастером, как Федя Костыль…

— Федор Федорович? — Мать пристально посмотрела на дочь. — Что-то часто ты его поминаешь, Тонюшка.

— Вот он меня любит, мама! — горячо отозвалась дочь. — Это я за версту чувствую… А любит ли меня Иван, я не знаю. У меня такое ощущение, что он и себя-то не любит…

После отъезда отца Вадим под кроватью наткнулся на плоский ящик с ирисками, наверное килограммов на пять, а у Гали под подушкой лежала большая дорогая кукла с закрывающимися глазами. Зная, что Тоня от него денег не возьмет, Иван Васильевич сунул деньги Абросимову…

Услышав скрип шагов, Андрей Иванович подышал на замороженное оконце будки и в ледянистый кругляшок чуть побольше пятака увидел шагающего по заснеженным шпалам Казакова. Был он в длинной железнодорожной шинели, черной суконной шапке с мехом и белых валенках, изо рта вырывались клубки пара. Брови и ресницы у мастера заиндевели; как всегда, он был чисто выбрит. Андрей Иванович поправил на боку кожаный ремень с флажками и сумкой для петард, смахнул со стола хлебные крошки — он только что пообедал, — расчесал редким гребнем свою пышную седую бороду и прокуренные до желтизны усы.

Федор Федорович сразу занял полбудки. Они были под стать друг другу — два великана. Стряхнув с шапки снег, Казаков положил ее на стол, протянул большие красные руки со светлыми редкими волосками к раскаленной железной печке, на которой пофыркивал медный чайник с прикрученной проволокой ручкой.

— Горячего чайку? — предложил Андрей Иванович. — С мороза-то хорошо нутро обогревает.

— Вроде стужа отступает, — сказал Федор Федорович. — На пятидесятом километре в сорокаградусный мороз рельс лопнул. Не миновать бы крушения, если бы не подъем. Скорость не ахти какая, ну сошла с рельсов только передняя тележка паровоза…

— Слава богу, что не на нашем участке, — заметил Абросимов, наливая в эмалированные кружки крепко заваренный чай. В жестяной коробке из-под монпансье белели неровные куски крупно наколотого сахара.

От новых валенок Казакова — он придвинул ноги к печке — пошел пар. Светло-голубые глаза мастера глядели невесело.

— Что новенького, Андрей Иванович? — прихлебывая из кружки, поинтересовался Казаков.

Абросимов знает, что интересует мастера, но не спешит делиться.

— Юсуп пропал, — сказал он.

— А-а, эта страшенная овчарка, — равнодушно заметил Федор Федорович.

— Вадик сильно расстроился, — прибавил Андрей Иванович. — Мальчишка душевный, тянется к любой животине.

Это уже ближе к тому, чем интересуется Казаков. А интересуется он главным образом Тоней. Несколько раз набивался в гости. Андрей Иванович, понятно, с радостью приглашал его, но Тоня на мастера почти не смотрела. Казаков изо всех сил старался ее развеселить, рассказывал про охоту на зайцев, — зимой он на них хаживал, — мол, стоит ему повстречаться на пути в лес с дежурным по станции носатым Моргулевичем, знай, никого не подстрелишь, видно, глаз у того нехороший… Андрей Иванович смеялся: Самсон Моргулевич действительно был в поселке примечательной личностью — невысокого роста, лысый, с огромным носом, про который говорят, дескать, рос на семерых, да одному достался. Казаков с матерью и сестрой-горбуньей и носатый Моргулевич с женой и тремя детишками жили за станцией, на бугре, в одной казарме, дверь в дверь.

Рассказывал Казаков и такую историю: как-то пригласил он Моргулевича в гости и попросил мать сделать жаркое из конины, которую сосед не мог терпеть. Ну а когда пообедали и Самсон Моргулевич стал благодарить соседку за отлично изжаренную говядину, Федор Федорович и скажи ему, что это была конина. Моргулевич пулей выскочил из-за стола, зажав рот ладонью.

Тоню не смешили истории гостя, хотя он и рассказывал с юмором. Видя это, Казаков становился грустным.

Как-то Андрей Иванович сказал дочери, что Казаков был бы неплохим для нее мужем и отцом ее детей, вон какой внимательный и заботливый: что не придет в дом — обязательно гостинцев принесет и Вадиму, и Гале.