Феликс Кулаков - Как я охранял Третьяковку

И так на меня посмотрела, что как-то сразу стало понятно: я – он и есть, тот самый «кто попало».

Всю эту неделю Нинель Сергеевна готовилась, подбирала репертуар и тренировалась перед зеркалом. Продумала до мелочей сценический костюм и образ. Затем уговорила свою приятельницу Веронику Савеличну поменяться на этот день залами, и уладила все вопросы с Натальей (это тетя такая – главная над всем смотрительским батальоном). Словом, провела большую подготовительную работу.

Все так мило и хорошо складывалось. Однако в самый пиковый момент она застает на месте свидания не своего распрекрасного принца (предположительно Ящура!), а меня – унылого, никчемного человечишку. И где же, спрашивает она, заламывая руки, он, мой ненаглядный?

Э, думаю, бабуля, «куколка Мальвина – третий сорт, глаза не открываются» ! Придется, говорю, вас маленько разочаровать. Я как мог объяснил взволнованной Нинель Сергеевне, что в связи с гримасами Журнала постов ее загадочный друг может хоть сию минуту выйти из-за угла, но с такой же вероятностью может не появиться тут, на Главной лестнице еще очень долго. В этом месяце он, например, тянет служебно-охранную лямку на втором этаже, в следующем – мыкает горя на первом, а потом… Потом может статься, звезды его лягут таким чудесным образом, что он окажется где-нибудь на «четвертом» доме. А «четвертый» дом в масштабах Третьяковки – это потерянный и заново обретенный рай, оттуда по своей воле не возвращаются.

И весь описанный солнцеворот зависит исключительно от прихоти старшего сотрудника, заполняющего тот самый Журнал постов. Такие вот, говорю, пироги с паштетом.

Фиолетовая Нинель Сергеевна была ужасно расстроена. Она совсем не ожидала от судьбы и среднего руководящего звена «Куранта» такого близко граничащего с подлостью подвоха. Запланированный бенефис оказался под угрозой срыва. Тщательно отрепетированные репризы, паузы старой мхатовской школы, выразительная мимика лица, эффектные взмахи руками и прочее артистическое добро – все это полетело кувырком из-за какого-то глупого начальника, заславшего ее благодарную публику в некие амазонские джунгли первого этажа.

Несостоявшаяся звезда комического жанра стояла в скорбной позе подле бюста Третьякова. Бронзовый Павел Михайлович безучастно взирал на печальную картину подрезанных крыльев. Пресловутая тетрадь уже не трепыхалась, подобно вымпелу на мачте корабля юмора, но безвольно свисала, и казалась теперь просто растрепанной стопкой грязноватых бумажек. Тут же топтался и я, невольный свидетель сей драмы.

Нинель Сергеевна побрела было себе восвояси, но вдруг оглянулась, и воскликнула с надеждой:

– Ну?!

– Что, «ну», простите? – не понял я.

– Как вы сами-то к анекдотам? Любите?

«Любите ли вы театр так, как я его люблю?». Я описал рукой некоторую неопределенную окружность, мол, «э…да как вам сказать…».

Этот весьма уклончивый ответ Нинель Сергеевна истолковала странным образом. А именно, как признание в том, что если я сию минуту не услышу пару-тройку ее анекдотов, то тут же с горя вскрою себе вены. Нинель Сергеевна заметно приободрилась. Эта перемена в ее настроении не ускользнула от моего наблюдательного глаза и не могла не насторожить.

– В таком случае, молодой человек, – говорит, – я вам почитаю!

Она взлохматила свою поникшую тетрадь и, размахивая ею, как полковым знаменем, решительно направилась прямо ко мне. Пугаться было поздно, да и как-то несолидно. Ну подумаешь, почитает мне женщина каких-нибудь бородатых анекдотов. Делов-то… Во всяком случае, это лучше чем выслушивать ужасные проклятия в адрес осточертевшего Ельцина и его прихвостней, или погружаться в причинно-следственные связи процесса деградации какого-то неизвестного мне зятя. Валяй, думаю, старушка-веселушка!

И Нинель Сергеевна заваляла просто первый сорт. Она раскрыла тетрадь на закладке, прокашлялась, и с неожиданным остервенением принялась читать.

Уже через три минуты мои уши отделились от головы и со звоном упали на пол. Тут такая штука, ребята… Как бы вам, чтоб покороче…

Я прожил довольно долгую жизнь. Моя трудовая деятельность началась в столярной мастерской при Манеже, куда я пришел семнадцатилетним пареньком. Столярная мастерская – это вам не закрытый пансион в Швейцарии и не Йельский университет. Это рабоче-крестьянское, домотканое заведение, чуждое всяким приторным извращениям мысли. В дальнейшем я работал во многих местах, общаясь по большей части с людьми простыми и неприхотливыми в быту: с сантехниками, слесарями, шоферами, сторожами штрафных стоянок и прочим трудовым народом.