Феликс Кулаков - Как я охранял Третьяковку

– Где же, – спрашивает, – ваш родственник?

– А вот он тут, на диванчике сидит, – отвечает девушка.

– На диванчике? Как мило… Ну, зовите же его скорее!

Появившийся вскоре чемоданчик полностью оправдал наши невольные ожидания. Маленького роста, щупленький, голос тихий, прическа и одежда аккуратные, речь лексически небогатая, но вежливая. Застенчивый троечник, неброский, тишайший парнишка. Я поневоле сразу проникся к нему неподотчетной разуму душевной теплотой. Так бывает, знаете ли. Смотришь на щеночка, и умиляешься сам не знаешь почему и отчего.

В ту же секунду, как он представился, как-то само собой родилось его первое (но не последнее) курантовское прозвище. Кроткий Креков.

В первые две недели лично я услышал от Крекова слов пятнадцать, не более. Он только стеснительно улыбался, а на все вопросы бормотал лишь «ничего», «нормалек», «все в порядочке». Словом, рассказчик был из него неважнецкий. Зато слушать Кроткий Креков умел замечательно. Он буквально пожирал тебя преданно сияющими, ангельскими глазами. Глядя в эти глаза, я даже врать ему не мог. Нет, врал, конечно, но как-то совсем без удовольствия.

Поделившись этой неприятностью с Кулагиным, я узнал, что он испытывает схожие чувства. Более склонный к проявлением сентиментальности старина, сознался мне даже, мол, он душой отдыхает подле этого светлого малыша. Я подтвердил, что действительно нечто подобное имеет место быть. Еще немного и мы признали бы в Крекове христианского святого, сошедшего к нам в «Курант» ради спасения наших заблудших душ. Это было прекрасно. Так возвышенно… Картина масляными красками «Крещение группы берберских разбойников преподобной Евдундоксией».

Креков, кстати, отвечал на кулагинскую доброту самурайской преданностью и обожанием. Он ходил за стариной как собачонка, и при разговоре робко похлопывал последнего по предплечью. С совершенно счастливой улыбкой на устах.

Потом, правда, стали всплывать кое-какие подробности крековской биографии. Оказалось, например, что кроме сестры за него просил еще милиционер Леха. Наш Креков приходился милиционеру армейским сослуживцем и даже фигурировал на его свадьбе дружкой-шафером в вышитом полотенце и картузе с хризантемой.

А Леха этот, между прочим, пользовался репутацией маленького, но дорогого золотника. Однажды Иван Иваныч вздумал над ним по-дружески (как он, Иван Иваныч это понимал) подшутить. Он украл у Лехи его милицейскую шапку и не нашел ничего лучшего, как положить в нее фальшивую резиновую какашку. Леха видел как Ваня скрылся за поворотом с его головным убором в руках, а спустя минуту вручил ему обратно шапку полную навоза. Смысл шутки был в том, будто это Иван Иваныч лично туда накакал. Инсценировка удалась на славу и успех имела оглушительный.

Конечно, в эмоциональном запале Леха не обратил внимание на отсутствие запаха, который такая солидная куча должна была бы распространять просто в смертельной концентрации. Ему вполне достаточно было визуально наблюдать полкило коричневого говна в своем форменном треухе.

Леха побелел, и тихо сказал:

– Ах, ты мразь толстозадая…

Иван Иваныч выронил злосчастную шапку и попятился:

– А-а-а-а… Не-е-е…

В следующее мгновение я, Крыканов и кто-то еще с криками «Леха, не надо!!!» повисли на маленьком милиционере, у которого при виде такой картины тут же заклинило башню, и он не раздумывая схватился за табельный «Макаров». Мы еле его удержали! Ваня же решил не искушать судьбу понапрасну и, не дожидаясь исхода схватки, позорно сбежал. То, что Леха пустил бы пистолет в дело у меня не вызывает сомнений. Ха-ха, Ваня погиб за какашку – вот была бы потеха!

Служил Леха где-то на таджикской границе и участвовал там в разных культурных мероприятиях с массированной артподготовкой. Мы, будучи не в силах представить нашего малыша Крекова в подобных обстоятельствах, успокаивали себя мыслью о том, что, вероятно, они с Лехой познакомились уже позже. Но когда сам Креков, немного освоившись, стал весело рассказывать о ночных рейдах на сопредельную территорию, мы невольно насторожились. Нам вдруг стало заметным и их чисто внешнее сходство с Лехой. И в глазах его нам чудилось уже что-то такое варварское, гуннское.

В начале второго месяца крековского служения в «Куранте» произошло НЕЧТО.

Дело было после обеда. Курантовкий люд разбрелся по постам и зонам, руководство тоже предпочло куда-то слинять. Я же томился в дежурке, рассеяно слушая долгий, натужный рассказ Андрюхи Кузнецова про то, как намедни они с каким-то фруктом из первой смены нажрались водки. Андрюха наивно полагал, что сумеет открыть мне в этом деле какие-то новые грани и горизонты.