Феликс Кулаков - Как я охранял Третьяковку

– Бекеша-то? Это разновидность верхней одежды. Как бы наподобие тулупа, или дубленки по-вашему, – все так же ласково пояснял Видмидь, пряча лукавую усмешку в густых усах.

– А-а-а, дубленка… – Кулагин начинал, наконец, осознавать всю безрадостность своего положения. – Ну да, ну да, конечно… Как же это мне… Я собственно недавно уже покупал одну, только женскую. Но это же очень дорого, товарищ капитан! Помилосердствуйте…

Тщетно. Участковый был безжалостен как стальной капкан.

– Вот я и говорю то же самое, товарищ призывник Кулагин! – радостно подтверждал Видмидь. – Дороговизна ужасная, а служба у нашего брата участкового тяжелая!

Оборотень в погонах держал уклониста за горло намертво. Чаепитие обычно заканчивалось небольшим пожертвованием на облегчение участи «братьев участковых».

В начале лета, распираемый гордостью, Кулагин привез мне на прослушивание их первую «сорговскую» продукцию – три самые простые и незатейливые песенки, которые только можно себе представить. А я решил перестрелять всех зайцев разом, то есть, воспользовавшись оказией, просить его о протекции и рекомендации. Мне тоже вдруг с непреодолимой силою захотелось поступить на работу в Третьяковскую галерею. В конце концов, служить Отчизне на столь благородном поприще – что же может быть желаннее и прекраснее? Разве что, только собственная нефтяная скважина. Или сколько там всего дочек у Ельцина, а? Да нет, кажись, всех уже разобрали. Внучки? Сомнительно. Внучек? Неприемлемо, разрази меня гром…

Так что, первый и единственный пункт в повестке дня – Третьяковка.

Досадливо отмахнувшись от моих осторожных намеков («Ах, ну что ты, старина, это же просто пара пустяков! Считай, что ты уже взят на котловое довольствие!»), Кулагин пожелал немедленно услышать самых положительных рецензий на ихнее творчество. Пристал прямо с ножом к горлу! Скрипя сердцем, пришлось согласиться. «Ладно, – говорю, – валяй, былинник речистый. Заслушаем твою симфонию».

Представление макси-сингла происходило у меня дома, на кухне. Усилием воли придав лицу выражение глубокой заинтересованности, я сел на стул. Напротив, с нарочито отсутствующим видом, но в действительности просто изнывая от нетерпения, примостился автор. Нас разделял стол и магнитофон.

Конечно, я прекрасно понимал, что мое ближайшее будущее напрямую зависит от степени восторженности откликов. И намеревался охарактеризовать «демку» настолько доброжелательно, насколько это будет вообще возможно. И даже лицемерно заготовил пару-тройку восклицаний из арсенала классиков: «Старик, эта штуковина будет посильней «Фауста» Гете!», «Нечеловеческая музыка!». Словом, был готов изо всех сил потворствовать тщеславию художника. Пролить, так сказать, сладкого бальзама лести на его тонкую нервную организацию. Я наивно полагал и как-то даже уверен был в том, что это будет совсем нетрудно. Ничего не вышло.

По мере прослушивания казавшаяся вначале находкой идея о «невольных криках восторга» сама собой незаметно умерла. Услышанное надежно отбило всякую охоту к каким-то бурным и радостным проявлениям. Скажу больше, подобные проявления были бы столь же неуместны, как джаз на похоронах члена Политбюро.

Нет, музычка была не то чтобы совсем уж плоха. Она была вообще… Cолянка из «Крематория», раннего «ДДТ» и жанра «туристическая песня», слегка приправленная Алексеем Глызиным. Хреновина получилась весьма пряная. Она била наповал как кувалда, как стенобитное орудие. Кроме того, я никак не ожидал, что Кулагин станет еще и сам петь, это стало самым настоящим сюрпризом. Прозвучали последние такты программной (как ее понимали сами «Сорго») румбы ча-ча-ча «Ритуал», и повисла неловкая пауза. Догадываясь, что от меня чего-то ждут, я, отводя взгляд, и рассеяно вращая рукой, начал примерно так:

– Ну в общем, старина… Знаешь… Я никогда особенно не любил самодеятельность.

Дальше был крик в течение получаса, взаимные язвительные остроты и даже обидные обзывательства. Кулагин обвинил меня в тенденциозности, зашоренности, эстетической инвалидности, амикошонстве (!) и даже в том, что де «алгеброй пытаюсь поверить гармонию». Он забыл меня обвинить только в том, что я ем христианских младенцев на завтрак. Грохнув дверью, гражданин Джим Мориссон уехал оскорбленным в самых своих лучших мориссоновских чувствах. Я же как был без работы, так и остался.

Повторное рандеву состоялось почти через месяц. Идея поступить на работу в Третьяковку стала навязчивой. Особого выбора у меня и не было, откровенно говоря. Отнюдь не всякая организация горела желанием принять на ставку такого завидного работничка – ленивое, тупое, необразованное ореховское полено.