Эрнесто Сабато - Аваддон-Губитель

Эрнесто Сабато

Пожелал быть погребенным в этой земле

с единственным словом на его надгробии

МИР

Он оперся на невысокую ограду и закрыл глаза. Постояв, он все же покинул кладбище с чувством, что ничего тут нет трагического: траурные кипарисы, тишина надвигавшейся ночи, воздух с легким запахом пампы, эти едва заметные, приглушенные впечатления детства (подобно тому, как путешественник, уезжающий навсегда, из окна вагона стыдливо машет рукой на прощанье) вызывали в нем скорее ощущение грустного покоя, как у ребенка, который кладет голову на колени матери и закрывает глаза, еще полные слез после страшного сна.

«Мир». Да, конечно, именно в этом и, возможно, только в этом нуждается тот человек, думал Бруно. Но почему он увидел, что Сабато похоронен в Капитан-Ольмосе, а не в Рохасе, на настоящей его родине? И что означает это видение? Желание, предчувствие, дружеский привет своему другу? Впрочем, как можно считать себя другом, если он вообразил С. умершим и погребенным? Как бы там ни было, С., несомненно, жаждет мира и нуждается в мире — в том, в чем нуждается всякий творец, человек, родившийся с проклятием, обрекшим его не мириться с действительностью, в которой ему выпало жить, человек, для кого вселенная ужасна либо трагически бренна и несовершенна. Ибо абсолютного счастья нет, думал он. Оно лишь изредка дается нам в краткие, мимолетные мгновения, и искусство есть способ увековечить (стремиться увековечить) эти мгновения любви или экстаза; они драгоценны для нас потому, что все наши надежды рано или поздно превращаются в грубую реальность; и потому, что все мы в каком-то смысле терпим крах, а если побеждаем в одном, то терпим крах в другом, ибо крах есть неизбежный жребий всего, что родилось, чтобы умереть; и потому, что все мы одиноки или когда-нибудь заканчиваем жизнь одинокими, — любящие без любимого, отец без детей или дети без родителей; и потому, что истинный революционер обречен видеть жалкую материализацию своих идеалов, которые он некогда защищал страдая в часы жестоких пыток; и потому, что жизнь есть постоянная невстреча, и если тот, кого мы встречаем на своем пути, любит нас, то мы его не любим, либо мы его любим, хотя он нас не любит, или когда он уже умер и наша любовь не нужна; и потому, что ничто существовавшее не будет жить вновь, и вещи, и люди, и дети уже теперь не те, чем были прежде, и дом нашего детства уже не тот дом, который таил наши сокровища и секреты, и отец умирает, не успев сказать нам какие-то, быть может, важнейшие слова, и когда мы их поймем, его уже больше нет среди нас, и мы не в силах исцелить его долгую скорбь и загладить прежнее непонимание; и потому, что наш городок изменился, и в школе, где мы учились читать, уже не висят прежние гравюры, пробуждавшие в нас мечты, и цирк оттеснило телевидение, и нет небольших фисгармоний, и площадь, на которой протекало наше детство, оказывается до смешного маленькой, когда мы вновь видим ее…

О, брат мой, подумал он высокопарным слогом, стыдливо иронизируя над своей печалью, ты-то, по крайней мере, попытался сделать то, на что у меня никогда не хватало сил, что у меня не выходило за пределы ленивых прожектов, ты попытался достичь того, чего достиг страдающий негр своим блюзом в вонючей комнатушке грязного апокалипсического города; о, как я понимаю тебя, а потому желаю видеть тебя погребенным, почиющим в пампе, которую ты так любил, и на твоем надгробном камне мне чудится одно краткое слово, которое в конце концов охранит тебя от многих скорбей и одиночества!

Тихими шагами он прошел в темноте к дому своего детства, теперь дому чужих людей. Там, внутри, светились огни. Кто эти люди?

Неужто душа на сей земле вечная странница?

Куда направляет она свои шаги?

Не голос ли сестры слышится в священную ночь

пилигриму,

угрюмому страннику

в его ночной ладье

на лунных озерах

среди гниющих ветвей, среди облупившихся стен?

Бредивший скончался,

чужестранца хоронят.

Сестра бурной печали,

гляди!

Ладья, теснимая волнами, тонет

под звездами,

сверкающими на безмолвном лике ночи.

Праздничной поэзии не бывает, — сказал кто-то, — ибо поэзия может говорить только о времени и о безвозвратном. И еще когда-то было сказано (но кем? когда?), что когда-нибудь все станет прошлым, все забудется и исчезнет, — даже могучие стены и глубокий ров, окружавший несокрушимую крепость.