Дженет Уинтерсон - Хозяйство света

Я стеклянный человек, но нет во мне света, который бы светил через все море. Я никого не приведу домой, не спасу ничьей жизни — даже своей собственной.

Однажды она приезжала сюда. Не в этот дом, а на маяк. Только из-за этого я еще могу жить здесь. Каждый день я прохожу той тропой, по которой мы шли вместе, и пытаюсь различить ее след. Она проводила рукой по волнолому. Она сидела у скалы спиной к ветру. Она расцвечивала это унылое место. Она осталась в ветре, в маках, в нырянии чаек. Я нахожу ее повсюду, куда падает мой взор, даже если никогда больше не увижу ее.

Я нахожу ее в маяке и его долгих вспышках над водой, я нашел ее в той пещере — это чудо, невозможное, но она была там, изгиб ее тела отпечатался в этой живой скале. Вкладывая руку в расщелину, я чувствую ее; ее соленую гладкость, ее острые края, ее изгибы и отверстия, воспоминания о ней.

Дарвин однажды сказал мне кое-что, и я ему благодарен. Я тогда пытался забыть, остановить свой разум на пути туда, где для него нет пристанища. Он видел мое волнение, хоть и не знал его причины, и отвел меня на Ам Парве — к Поворотной Точке, и там положил мне руку на плечо и сказал:

— Ничто не забывается. Ничто не исчезает бесследно. Сама Вселенная — единая безграничная система памяти. Оглянись, и ты найдешь начала мира.

Чарльз Дарвин опубликовал книгу «О происхождении видов», а Рихард Вагнер закончил оперу «Тристан и Изольда». И та, и другая — о началах мира.

Дарвин — объективно, научно, эмпирически, доказательно.

Вагнер — субъективно, поэтично, интуитивно, непостижимо.

В «Тристане» мир сжимается до корабля, постели, фонаря, любовного снадобья, раны. Мир вмещается в одно слово — Изольда.

Ничто не существует, кроме нас двоих, — как далек этот романтический солипсизм от многообразия и сложности Дарвиновой естественной истории. Здесь мир и формы всего сущего образуются и преобразуются, неустанно и непрерывно. Жизненная сила природы аморальна и несентиментальна; слабый умирает, сильный выживает.

Тристан, слабый и израненный, должен был погибнуть. Любовь исцелила его. Любовь — не часть естественного отбора.

Когда началась любовь? Когда один человек посмотрел на другого и увидел в его лице леса и море? В тот ли день, когда, изнуренный и утомленный, тащил ты добычу домой, все руки в порезах и шрамах, но вдруг увидел желтые цветы и, не осознавая, что с тобой, сорвал их, потому что я люблю тебя?

В окаменелых записях о нашем бытии нет следа любви. Вы не найдете ее в земной тверди, ждущую открытия. Длинные кости наших предков ничего не говорят об их сердцах. Последняя трапеза сохраняется порой во льду или болотном торфе, но их мысли и чувства исчезли.

Дарвин перевернул устоявшуюся систему творения и завершенности. Его новый мир был течением, переменой, пробами и ошибками, неклеймеными сдвигами, случаем, роковыми экспериментами, лотерейной удачей против расчета. Но Земля стала голубым шаром с выигрышным номером. Качаясь поплавком в космическом море, сама Земля была счастливым номером.

Дарвин и его ученые коллеги по-прежнему не знали, сколько лет Земле и формам ее жизни, но им было известно, что невообразимо больше четырех тысяч — возраста, указанного в Библии. Теперь время следовало понимать математически. Его больше нельзя было представить чередой прожитых жизней, разматывающихся, как генеалогия из Книги Бытия. Расстояния были огромны.

И все же человеческое тело — по-прежнему мера всех вещей. Эту шкалу мы знаем лучше прочих. Нелепые шесть стоп опоясывают весь земной шар и все на нем. Мы говорим о стопах, локтях, пядях, потому что это нам хорошо знакомо. Мы узнаем мир с помощью тела, через него. Такова наша лаборатория, мы не можем без нее экспериментировать.

Это и наш дом. Единственный, что поистине у нас есть. Дом там, где сердце…

Простой образ сложен. Мое сердце — мускул с четырьмя клапанами. Оно делает 101 000 сокращений вдень, перекачивая по всему телу восемь пинткрови. Наука может его обойти шунтом, а я не могу. Я говорю, что дарю тебе сердце, но не делаю этого.

Разве? В окаменелых записях о моем прошлом есть свидетельства того, что сердце удалялось не один раз. Пациент выжил.

Сломанные конечности, просверленные черепа — и никаких следов сердца. Копни глубже — и найдешь историю, скрытую в толще времен, но правдивую, как сейчас.

Какую историю?