Дженет Уинтерсон - Хозяйство света

Я последовала за ней.

Она зашла в парикмахерскую, потом в «Вулвортс», к хиропрактику, заглянула в зоомагазин, в видеосалон и наконец вернулась домой. Я притаилась возле дома, пока она не уселась с тарелкой разогретых в микроволновке макарон в томатном соусе и не раскрыла «Смерть в Венеции».

Мука смертная.

Наконец она уснула, и книга выпала у нее из рук на пол.

Вот она, всего в нескольких дюймах от меня. Если бы только удалось поднять раму и подтащить книгу. Полураскрытая, она лежала на синем ковре. Я попыталась завлечь ее магнетизмом. Я говорила:

— Давай, иди ко мне!

Книга не двигалась. Я хотела поднять раму, но окно было заперто. Я чувствовала себя Ланселотом у Часовни Святого Грааля — но и ту историю я так и не закончила.

Миновали дни. Я присматривала за библиотекаршей, пока она поправлялась. Я пошла еще дальше — подкладывала ей в почтовый ящик аспирин. Я бы сдала кровь, если бы это помогло, но со мной или без меня она поправлялась, и настал день, когда я вслед за ней вернулась в библиотеку.

Она внесла книгу внутрь, отметила возврат в карточке и стала обслуживать читателя. Я выхватила книгу из белой пластмассовой тележки, на которой книги отвозили на полки. Но едва я направилась в читальный зал, усатая ассистентка — женщина, только с усами, а это считается дурным знаком, — забрала книгу из моих рук и сказала, что она заказана читателем.

— Я тоже читатель, — сказала я.

— Фамилия? — спросила она, словно здесь произошло преступление.

— Меня нет в вашем списке.

— Тогда вам придется подождать, пока книга освободится, — сказала она с явным удовлетворением, и некоторые библиотекари такие — любят говорить, что книга больше не переиздается, уже на руках, потеряна или даже еще не написана.

У меня есть список таких названий, который я тогда оставила на стойке: однажды эти книги напишут, и лучше быть в самом начале очереди.

В тот вечер я вновь последовала за библиотекаршей до ее дома: я к этому привыкла, а от привычек избавиться трудно. Она вошла в дом, как обычно, а когда решила посидеть в саду, у нее в руках был Ее Собственный Экземпляр «Смерти в Венеции». Мне оставалось только ждать, когда зазвонит телефон, — что он и сделал, — и тогда я кинулась через лужайку и схватила книгу.

Вдруг я услышала, как она кричит в трубку:

— Ко мне вторглись — да, та же самая — вызовите полицию!

Я бросилась ей на помощь, но она не переставала орать, и тогда я обыскала весь дом, но никого не нашла, о чем и рассказала полицейским, когда они приехали. Но они внимания не обратили, а просто арестовали меня — библиотекарша сказала, что я к ней вторглась, хотя я всего лишь хотела одолжить книгу.

Затем стало еще хуже, потому что раз у меня не было ни отца ни матери, как выяснила полиция, официально меня не существует.

Я попросила их позвонить мисс Скред, но та заявила, что никогда не слыхала обо мне.

В полиции со мной побеседовал приятный мужчина, оказавшийся психиатром, специалистом по Малолетним Нарушителям, хотя я ничего не нарушала, за исключением покоя библиотекарши и мисс Скред. Я пыталась объяснить ему про «Смерть в Венеции», про сложности с библиотекой, а психиатр покивал головой и посоветовал мне приходить к нему раз в неделю «наблюдаться», как будто я — новая планета.

Которой я отчасти и была.

Если в окаменелостях записана история Земли, то почему также и не история Вселенной? Луна, костяная, до смерти отбеленная, — реликт солнечной системы, некогда населенной Землями.

Он думал, что когда-то небеса наверняка были живыми, и только глупость или беспечность обратили их в нынешнее выжженное и остывшее пространство.

Маленьким он часто воображал, что небо — это море, а звезды — огни на корабельных мачтах. По ночам, когда море было черно и небеса были черны, звезды бороздили водную гладь, рассекая ее, словно киль корабля. Для развлечения он подбрасывал камешки в отражения звезд, взрывая их прямыми попаданиями, наблюдая, как они успокаиваются и возвращаются.

Теперь небеса были мертвым морем, а звезды и планеты — узелками на память, словно окаменелости Дарвина. Архивы катастроф и ошибок. Мраку хотелось, чтобы там вообще ничего не было — ни свидетельств, ни путей к познанию. То, что Дарвин называл знанием и прогрессом, Мрак понимал как зловещий дневник; книга, которую лучше оставить непрочитанной. В жизни многое лучше вообще не читать.