Владимир Краковский - Какая у вас улыбка!

И я стану невиновным. Чистым, как стеклышко. Буду проверять свои конденсаторы, не выслушивая ни обвинений в подлости, ни похвал за честность. Но ребята начнут обходить меня за версту. Они больше не станут подшучивать надо мной и смеяться над тем, что я бросил девушку. Они скажут: «Савинов — опасный человек. С ним лучше не шутить. С ним лучше не иметь дел».

А Игрека, наверное, снимут. Он лишится работы, которую любит, а я останусь на работе, которую не люблю, и буду всю жизнь проверять осточертевшие конденсаторы. И вообще, от моих признаний никому не станет лучше, а только хуже.

«Нет, сегодня я не пойду, — сказал я. — И вообще, Игорь Петрович, я придумал другой выход. Знаете, я просто уволюсь. Уволюсь — и все».

Я видел, что Игрек обрадовался. Что где-то в глубине его организма вспыхнула огромная радость, но он постарался ее скрыть, ему не хотелось, чтоб я ее заметил. «Ерунда! — сказал он. — Как тебя зовут, Савинов? Сережа? Плюнь ты на все это, Сережа, иди работай, а со временем мы из тебя приличного радиомонтажника сделаем. Способностей к нашему делу у тебя, правда, не очень много, но, как говорится, терпение и труд все перетрут. Научим!»

И он бодро засмеялся, как бы радуясь моему светлому будущему. Но я сказал: «Нет, нет. Это уже окончательное решение. Не бойтесь, я не передумаю»— и вышел из его кабинета. Сел за свой стол и до конца рабочего дня спокойно проверял конденсаторы. А потом пошел домой.

Чувствовал я себя отлично. Так легко, будто ко мне подвесили воздушные шары. С меня действительно свалился камень — и для этого вовсе не понадобилось идти к директору, выдавать Игрека, достаточно было принять решение уйти с завода. Конечно, я понимал — это не очень красиво: за три месяца человек бросает третью работу. Но совесть у меня была чиста — я старался. Я старался полюбить и работу корректора и работу на радиозаводе. Я купил паяльник и научился неплохо паять, но полюбила это дело бабушка, которая паять как следует так и не научилась. А я полюбить не смог. Я восхищался ребятами, которые все умеют, — собирать радиоприемники за пятнадцать минут, разбираться в сложнейших схемах, — но стать таким, как они, не сумел бы. Я понял, что и корректор и радиотехник— это профессии, которыми я могу восхищаться только со стороны. А когда приходится заниматься этим делом самому, я не чувствую никакого воодушевления. А раз так — значит, надо уйти. Потому что, если человек работает без удовольствия, он только портит дело.

Но вся беда была в том, что я по-прежнему не знал, где та работа, которая доставила бы мне радость. Где бы я не портил. По дороге домой я перебрал в уме профессий тридцать или сорок — ни одна из них в восторг меня не приводила.

Во дворе нашего дома стоял Стасик и выжимал гири. Он поднимал их вверх, разводил в стороны — его тело блестело от пота, как статуя после дождя. «Тренируешься?» — спросил я и, подойдя, удивился: вокруг него не пахло водкой.

Стасик улыбнулся мне. Он поставил гири возле ног и сказал:

«Понимаешь, включили в программу. Не хотели, сволочи. Я раз десять ходил к директору. Говорит: ты уже стар. А мне всего тридцать два. Перерыв, говорит, у тебя был большой. Но я его уломал. — Стасик захохотал и радостно потер руки. — Знаешь, чем я ему поклялся?»

«Чем?» — спросил я.

«Я ему будущими детьми поклялся, во хохма!» — сказал Стасик.

«В чем ты поклялся будущими детьми?» — спросил я.

Лицо Стасика сделалось недовольным. «Тебя хлебом не корми, только дай задавать вопросы, — сказал он. — Ясно, в чем. Что пить брошу, вот в чем. И знаешь, что он на это ответил? Совсем, говорит, не зарекайся, я тебе разрешаю выпивать шесть раз в году: на Первое мая — раз, Октябрьские, Новый год — три, на свой день рождения — четыре, на день рождения жены и на день рождения лучшего друга — шесть».

«Только пять раз тебе можно выпить, — возразил я. — Потому что жены у тебя нет». «Он послал меня на медкомиссию, — сказал Стасик. — Там покрутили и пришли в восторг. Сердце, говорят, у тебя, как у быка, а вот печень немного барахлит. Но ничего, говорят, если ты бросишь пить, она у тебя воспрянет».

Он сам был какой-то воспрянувший. Таким радостным я его. никогда не видел. Пока он говорил, пот на его теле высох, и оно потускнело. «Ты еще повыжимай гири, — сказал я. — Вспотей посильнее, а я сейчас вынесу аппарат. Мне надо, чтоб ты сверкал. Выжимай до седьмого пота, сердце у тебя здоровое».

«Давай, — сказал Стасик. — Скоро будут готовить мою афишу, тащи аппарат, у тебя лучше всех получается. Ты меня в прошлом году снял — блеск! Я тогда на фотографию посмотрел и решил бросить пить. У нас в цирке есть фотограф, он хуже тебя снимает».