Ромен Гари - Головы Стефани (Прямой рейс к Аллаху)

В течение секунд, что затем сменяли друг друга во временном измерении, не имевшем ничего общего с обычным человеческим временем, самолет падал, вращаясь, точно осенний лист, в медленном вальсе, и это сопровождалось воем винтов, у которых ужас Стефани заимствовал то надрывный крик, то пронзительную жалобу…

Последнее, что она запомнила, — падение замедлилось, самолет выровнялся, и в тот самый миг, когда в ней пробудилось нечто вроде отчаянной надежды, последовал удар, взрыв, и больше уже не было ни страха, ни реальности, ни кошмара.

«Красное…» Такой была ее первая мысль.

Солнце пробивалось сквозь кровеносные сосуды век. Стефани открыла глаза.

Она лежала на бархане в двадцати метрах от самолета. «Дакота» раскололась надвое; хвост и нос машины вошли в песок, она напоминала раскрытый циркуль, стоящий на двух ножках.

В зияющем проломе в боку фюзеляжа висело обезглавленное тело стюардессы с бессильно опущенными руками.

Металлический остов самолета и барханы омывались жарким пульсирующим светом, как будто по пустыне пробегали прозрачные и вместе с тем отчетливые волны. Изумрудное сари стюардессы было единственной свежей нотой в окаменевшей сухости песков. Бедная восточная принцесса, наверное, была обезглавлена железными обломками в момент катастрофы.

И вот тут пробудилась память, потоком хлынули воспоминания, и Стефани застыла. Ее первые мысли сначала попытались спрятаться, убежать, но неумолимые потоки сознания все возвращались, неся с собой череду неопровержимых картин всего того, что она только что пережила, всего, что недавно видела…

На песке между ней и самолетом лежало два предмета.

Голова господина Алави была обращена к солнцу с выражением печального неодобрения. Голова свирепого шахира, что разговаривал с ней в самолете, покоилась на одной щеке, а на другой щеке продолжал воинственно топорщиться ус.

Стефани закрыла лицо руками и дала волю умышленным, долгим рыданиям, не стараясь их сдерживать, чтобы полностью выплакаться, освободиться…

Через некоторое время она огляделась. Ничего. Песчаные барханы и белое, дрожащее, слепящее небо.

«Часть небытия». Так они ее называли… Ее мозг пронзила мысль, что она, возможно, скоро умрет от жажды. Она вскарабкалась на бархан, чтобы посмотреть, нет ли чего-нибудь живого на горизонте. Там не было ничего. Огромное ничего без конца и края…

Стефани спускалась с бархана, почти по щиколотку утопая в песке, когда увидела, что тело стюардессы задергалось в конвульсиях, как будто пыталось высвободиться. Затем оно подалось вперед и рухнуло на песок, явив сквозь разорванное сари беспомощно обнаженную ногу.

В зияющей дыре показалось одуревшее лицо Массимо дель Кампо.

Впервые Стефани подумала, что она и в самом деле сошла с ума. Ведь до этого она видела Массимо мертвым: безжизненное тело, распростертое в салоне самолета. А теперь он был живой и смотрел на нее, разинув рот, с таким выражением коровьей тупости на лице, что она сразу почувствовала себя лучше. Наконец-то что-то знакомое, неизменное. Восстановление связи с привычными, нормальными вещами.

— Што… што… што… — запинаясь, выговорил Массимо, и дальше этого дело не пошло.

Видимо, именно такой помощи Стефани и не хватало, чтобы к ней вернулось хладнокровие и даже некоторое чувство превосходства.

— Все отлично, Массимо! — произнесла она успокаивающим тоном, каким обращаются к насмерть перепуганному карликовому пуделю.

— Отлично! — простонал он. — По-твоему, это… отлично!

— Да, в общем, все, разумеется, относительно… Ну, ты знаешь, теория относительности… Эйнштейн.

— Эйнштейн!

Он бросил на нее еще один перепуганный взгляд и стал выбираться из самолета, стараясь не разорвать свой восхитительный костюм из белого бангкокского шелка. Массимо был из тех латинян, что способны на героизм ради спасения своего костюма.

В конце концов он тяжело рухнул на песок и остался там сидеть, раскинув ноги. Обезглавленное тело стюардессы лежало совсем рядом в очень женственной восточной позе беспомощности и покорности. Массимо немного потаращился на нее, затем глаза его обратились к Стефани с призывом о помощи.

— Этого не может быть! — простонал он. — Этого не может быть!

И расплакался. Вид этих слез возымел на Стефани незамедлительное действие: она осознала, что очень хочет пить.

Аполлон Каррарский обеими руками схватил себя за голову и стал ее трясти, при этом крутя ею вправо и влево — как обычно делают в приступе горя — но в свете недавних событий Стефани показалось, будто он пытается ее отвинтить.