Бернхард Шлинк - Летние обманы

— И… эта фотография все эти годы висела тут, рядом с твоим столом?

— В первые годы — нет. Потом — все время висела, всегда. Такси уже едет.

Они вышли на улицу.

— Это ты занимаешься садом?

— Нет, садовник. А я подрезаю розы.

— Спасибо тебе, спасибо… — Она обняла его и тут почувствовала, как он исхудал. — Слушай, а как у тебя со здоровьем? Совсем худой стал, кожа да кости.

Он крепко обнял ее правой, единственной рукой:

— Счастливо тебе, Нина.

Подъехало такси. Адальберт усадил ее в машину, захлопнул дверцу. Обернувшись, она долго смотрела на него: он стоял на дороге и делался все меньше и меньше.

Эмилия, дожидавшаяся в холле, вскочила и бросилась ей навстречу.

— Ну как?!

— Завтра расскажу, когда поедем. А сейчас я хочу поужинать и сходить в кино. Все!

Они ужинали на террасе, выходившей во внутренний дворик. Пришли рано, за столиками никого еще не было. Стены со всех четырех сторон защищали террасу от уличного шума и суеты. Где-то на крыше распевал дрозд, около семи донесся звон колоколов в церквах — и все, тишина. Эмилия слегка обиделась и была не очень-то разговорчива, так что ужинали в молчании.

Ей было совершенно все равно, что там за фильм показывали. Она и раньше лишь изредка выбиралась в кино, к телевизору тоже не пристрастилась. Но мелькание ярких разноцветных картин на громадном экране было ведь сильным переживанием, а она хотела в этот вечер каких-то потрясающих переживаний. Фильм их принес; правда, получилось не так, как она надеялась, — ничего она не забыла в кино, напротив, все вспомнила: сны и мечты своего детства, грезы о чем-то смутном и более прекрасном и значительном, чем будничные дела в школе и дома, вспомнила и свои жалкие старания найти это прекрасное и значительное в балетных танцах, в игре на фортепиано. Паренек, герой картины, безумно увлекся кино и не отставал от киномеханика в маленькой сицилийской деревушке, пока тот не взял его в помощники, вроде как ассистентом; в конце концов парень стал настоящим кинорежиссером. А от ее детских грез в конце концов осталась одна-единственная мечта — встретить мужчину своей жизни, и даже тут она потерпела неудачу.

Ну и ладно, она никогда не поддавалась этой слабости — жалости к себе, и сегодня тоже не поддалась. После кино Эмилия, с глазами полными слез, обняла ее, прижалась. Она ласково потрепала внучку по плечу, но обнять… нет, все-таки не смогла. А тут и Эмилия отстранилась, и они просто пошли рядом по улицам, залитым вечерним солнцем.

— Ты правда хочешь ехать домой уже завтра?

— Завтра очень-то рано возвращаться мне незачем, так что выехать можно не с самого утра. Позавтракать хорошо бы в девять. Ты не против?

Внучка кивнула. Но она, конечно, была недовольна и своей бабкой, и итогом этих двух дней.

— Неужели ты сейчас вот ляжешь и заснешь, как будто ничего и не было?

Она засмеялась:

— Даже если что и было, все равно я засну, как будто ничего не было. Понимаешь ли, в молодости ты или спишь, или бодрствуешь, а в старости появляется третий вариант — ночи, когда не спишь и не бодрствуешь. Странное такое состояние, и один из секретов сносной старости — уметь примириться с этим состоянием. Ну, хочешь, пойди погуляй по городу, я разрешаю.

Она поднялась в своей номер и легла. Уж конечно, всю ночь проворочается, будет то засыпать, то просыпаться, вспоминать, думать и снова то засыпать, то просыпаться. Но она заснула сразу и до утра ни разу не проснулась.

Потом они пустились в обратный путь той же дорогой, бежавшей вдоль изгибов и поворотов реки. Эмилия, уразумев, что расспросы ни к чему не приведут, ни о чем не спрашивала. Но ждала.

— Все было не так, как я тебе рассказывала. Он не бросал меня. Это я его бросила.

Вот и весь сказ. Но пришлось продолжить ради внучки:

— Когда мы прощались на вокзале, я знала, что он скоро вернется, знала и то, что ни написать, ни позвонить он не сможет. И я могла бы дождаться его возвращения. Но родители пронюхали, что нет у меня никакой студенческой практики, и свистнули Хельмуту. Попросили привезти меня домой, он и привез… Боялась я жизни с Адальбертом, боялась бедности — он-то в ней вырос, вообще бедность никогда его не пугала, — боялась его мыслей, которых не понимала, боялась разрыва с родителями. А Хельмут был из моего мира, вот и удрала я в свой привычный мир.

— Почему же ты рассказывала мне совсем не так?

— Я думала, что все это было не так. Даже вчера еще, когда говорила с Адальбертом.