Бернхард Шлинк - Летние обманы

— Давай-ка поедем домой.

— Как, разве ты не хочешь с ним встретиться? Нет, ты должна с ним встретиться! Мы же затем сюда и приехали!

— Нет, мы прие…

— Ты, может быть, не осознавала этого, но уж поверь мне, тебя привело сюда твое бессознательное! Привело, чтобы вы с ним увиделись и помирились.

— Чтобы мы с ним…

— Ну да, помирились. Так надо. Ты должна простить ему душевную травму, которую он тебе причинил. А иначе у тебя не будет покоя, и у него, кстати, тоже. Я уверена, что он втайне мечтает о примирении, только не решается сделать первый шаг, потому что в Гамбурге, ну, тогда-то, ты же его отшила.

— Ну, Эмилия, хватит! Иди-ка укладывай сумки. Пообедаем где-нибудь по дороге.

— Я договорилась с ним, что ты придешь в четыре.

— Ты с ним?.. Что я…

— Я ходила по адресу, хотелось посмотреть, как он живет. А раз я уж там оказалась, чего же — дай, думаю, договорюсь о твоем приходе. Он помялся-помялся, вот как ты сейчас, а потом согласился. По-моему, он рад-радешенек, что увидит тебя. Он к тебе не ровно дышит.

— Рад и не ровно дышит — это разные вещи. Нет, деточка, совсем нехорошо ты придумала. Позвони и отмени встречу, или нет, лучше я просто не пойду. Не хочу его видеть.

Однако Эмилия не сдавалась:

— Тебе же нечего терять. Ничего плохого не будет, все будет хорошо, неужели ты сама не чувствуешь, что все еще носишь в себе обиду, а это нехорошо — вредно копить в себе обиды. Да разве ты не понимаешь: уж если представилась возможность простить и что-то исправить, сделать что-то хорошее, то никак нельзя упускать такой случай, и потом, ну неужели тебе самой не интересно, ведь это, может быть, последнее приключение в твоей жизни…

Эмилия трещала без умолку, пока окончательно не заморочила ей голову. Она уже не могла выносить всех этих прописных истин психотерапии и прочей психологии, которой девчушка так усердно ее пичкала, видимо считая это своим долгом. Короче, она уступила.

Эмилия предложила отвезти ее на машине, но она отказалась и взяла такси. Довольно уж и так наслушалась рекомендаций, обойдется без последних наставлений. Выйдя из такси и направляясь к заурядному коттеджу, какие строили в шестидесятых, она окончательно успокоилась. Ах, значит, ради вот этакого домишки он ее бросил? Профессор-то он профессор, однако и обывателем тоже стал! А может, он и в юности был обывателем?

Он сам открыл дверь. Она узнала его сразу: черные глаза, широкие брови, густые волосы, только совсем белые они теперь, четкий профиль и большой рот. Он оказался выше ростом, чем ей помнилось, худощавый, костюм с засунутым в карман пустым рукавом болтался на плечах как на вешалке. Он неуверенно улыбнулся:

— Нина!

— Это не моя затея. Эмилия, моя внучка, вообразила, будто бы я должна…

— Входи же! Потом объяснишь, почему ты не хотела сюда прийти.

Он пошел в дом, она — следом, в прихожую, оттуда в комнату, сплошь заставленную книгами, из нее на террасу. И тут открылся вид на фруктовые сады, луга и лесистую горную цепь.

Она была поражена, и он это заметил:

— Этот дом мне тоже сначала не нравился, но лишь до той минуты, пока я не очутился здесь, на террасе. — Придвинув ей кресло, он разлил по чашкам чай и сел напротив. — Так почему же ты не хотела прийти?

Она не могла разгадать, что означает его улыбка. Насмешку? Смущение? Сожаление?

— Не знаю. Мне была невыносима мысль, что я когда-нибудь увижусь с тобой. Может быть, я по привычке считала ее невыносимой. Но она была невыносима.

— А как же твоей внучке пришло в голову устроить нам встречу?

— Ах! — Она недовольно махнула рукой. — Я рассказала ей о нашем лете. У нее были самые вздорные представления о том, как люди в те времена жили, как любили… Настолько вздорные, что я не выдержала, ну и рассказала.

— А что ты рассказала ей о нашем лете? — Он уже не улыбался.

— Ты еще спрашиваешь! Кажется, сам был и на балу медиков, и когда целовались у подъезда, и в той сельской гостинице ты ведь был. — Она рассердилась. — И на перроне стоял ты, и в поезд сел ты, и уехал, и с тех пор ни разу не дал о себе знать!

Он кивнул:

— Сколько же времени ты тогда напрасно ждала?

— Не помню я, сколько дней или недель. Вечность ждала — это я отлично помню, целую вечность.

Он посмотрел на нее с грустью:

— Меньше десяти дней, Нина. На десятый день я вернулся и от твоей квартирной хозяйки узнал, что ты у нее больше не живешь. За тобой приехал молодой человек, отнес твои вещи в машину, и вы с ним уехали.