Кауи Хеммингс - Потомки

Алекс забрасывает ноги на перила балкона и качается на двух ножках кресла. Сейчас она очень похожа на свою мать. Джоани никогда не могла сидеть на стуле на всех четырех ножках.

— С мамой все в порядке, — докладываю я. — Я звонил в больницу, мне сказали, что она дышит и, вообще, пока держится.

— Хорошо, — кивает Алекс.

— Скотти начала тебя слушаться, — говорю я. — Ты молодец, спасибо тебе.

— Ей еще долго придется вправлять мозги.

— Она же ребенок. Ничего, она со временем выправится. Скотти — славная девочка.

— Меня беспокоит Рина, — говорит Алекс. — Скотти только о ней и говорит. Знаешь, что она мне рассказала? Что один раз Рина позволила какому-то парню потрогать языком ее «дырку». Так и сказала: «Лизнуть мою дырку».

— Господи, что творится с детьми?

— А еще она сказала, что родители Рины обещали, что, когда той исполнится шестнадцать, ей позволят сделать силиконовые груди. Они считают, что к этому времени период созревания заканчивается.

— Рина та еще девица, — говорю я. — Ты заметила, какой у нее вид?

Мне нравится болтать с девчонками и обсуждать, у кого что не так. Я кладу ноги на перила балкона и осторожно откидываюсь в кресле так, чтобы оно встало на две ножки. Наш отель расположен на склоне горы; где-то далеко внизу виднеется водная гладь залива и крошечные человечки; белые барашки волн похожи на звезды в синем небе. Слева тянется бесконечное, уходящее за горизонт побережье Напали. Алекс сердито смотрит на океан, словно тот в чем-то виноват.

— А как насчет тебя, Алекс? С тобой все в порядке? Ты не… употребляешь, правда?

— Я? Употребляю? Господи боже, папа, иногда ты ведешь себя как полный дебил!

Я не отвечаю.

— Нет, — немного помолчав, говорит Алекс. — Я не употребляю.

— Совсем? — спрашиваю я. — От Сида пахнет травкой.

— То Сид, — говорит Алекс, — а то я.

— Значит, ты окончательно порвала с наркотиками? Разве это не трудный и длительный процесс? Не своего рода болезнь и все такое?

Я думаю о том, что мы ни разу не водили Алекс на медицинское обследование, чтобы проверить, действительно ли она перестала принимать наркотики. Она убеждала нас, что справилась с этой проблемой, а мне было легче поверить ей и не вспоминать о том, что она искусная лгунья.

— Никакая это не болезнь, — говорит она. — Нет, болезнь, конечно, только не в моем случае. Я не наркоманка.

— Значит, ты больше не употребляешь?

— Не употребляю. Подумаешь, большое дело! Дети употребляют наркотики, потом бросают. Кроме того, вы же сами отправили меня в интернат, ты что, забыл? Где мне там брать наркотики? Думаю, мама знала, что делает.

Я не знаю, как на все это реагировать. Моя мать в подобной ситуации залилась бы слезами, убежала в свою комнату и там захлебывалась рыданиями. Отец отправил бы меня в далекое плавание или пристрелил на месте. Джоани отправила свою дочь в школу-интернат, что ненамного лучше, а что сделал я? Ничего. Я не настаивал на медицинском обследовании, на лечении, я даже не поднимал этот вопрос на семейных советах. Отослать дочь с глаз долой — не лучший вариант, зато самый простой — для нас, ее родителей. За разгорающимся конфликтом я наблюдал со стороны, не испытывая ни малейших угрызений совести, словно Алекс и Джоани занимались обсуждением наряда для вечеринки.

— Я больше не употребляю наркотики, — повторяет Алекс. — Но по-прежнему считаю, что это было здорово.

— Почему ты вдруг стала так откровенна со мной? — спрашиваю я.

Она пожимает плечами и откидывается на спинку кресла.

— Потому что мама умирает.

В глубине души я чувствую, что с Алекс все будет в порядке, и даже более того. Я верю ей, верю в то, что наркотики были всего лишь эпизодом в ее жизни, данью моде. Наверное, я стоял в стороне потому, что не слишком за нее боялся, хотя хорошему отцу полагается бояться. Я еще помню, что это такое — быть ребенком и быть сыном своих отца и матери. Что бы я ни вытворял, я знал — как сейчас это знает Алекс, — что мне не дадут пропасть. Очень может быть, что дети из богатых семей в глубине души тяготятся своим положением, отсюда их тяга к риску и саморазрушению. Каждый из них знает: если он упадет, ему подставят руки. Как-нибудь он да вывернется из любой неприятности. Уж на улицу его всяко не выкинет никто и никогда. Помню, какие проказы совершал я вместе с другими мальчишками, — и что? Мои проказы на следующий день превращались в семейные анекдоты, которые рассказывались за обеденным столом. Из-за этого я чувствовал себя каким-то неполноценным, словно во мне было что-то такое, что мешало мне быть таким, как все, даже оступиться не получалось. Может быть, Алекс чувствует то же самое? Считает себя несостоявшейся неудачницей?