<���…> Никогда еще западнические элиты не впадали в такое интеллектуальное, концептуальное и культурное ничтожество. Западнические проекты теряют всякую творческую силу, и реальная интеллектуальная конкуренция идет исключительно между различными консервативными проектами национального развития ”.
Доклад подписали члены Консервативного Совещания: Виталий Аверьянов, Армен Асриян, Илья Бражников, Михаил Голованов, Владимир Голышев, Павел Данилин, Андрей Кобяков, Константин Крылов, Аркадий Малер, Борис Межуев, Михаил Ремизов, Павел Святенков, Кирилл Фролов, Егор Холмогоров, Виктор Милитарев.
Наум Коржавин (Бостон). Вечность и мировая халтура. — “НГ Ex libris”, 2005, № 20, 9 июня.
“А теперь человек не имеет права называть себя эмигрантом, потому что если он имеет возможность вернуться в Россию, то какая же это эмиграция?! <���…> Я иногда пишу. В основном эссе, всякие мысли. Воспоминания хочу издать, у меня написана большая книга воспоминаний (до 1958 года), которая называется „В соблазнах кровавой эпохи”. Там я пишу именно о соблазнах, о заблуждениях, а не о страхах. Теперь я что-то понимаю… Еще мне надо напечатать пьесы — трилогию с общим названием „Драмы о революции”. Пока была издана только одна часть — „Однажды в двадцатом” (по-польски и по-венгерски). Но есть еще „Однажды в двадцатом: жить хочется” и „Голодомор” (про тридцатые годы). <���…> Последние несколько лет стихи я почти не писал. <���…> Я люблю многих поэтов. Многих… Больше всех люблю Олега Чухонцева… Римму Казакову — тоже”.
Леонид Костюков. Звуки и буквы. Счастье чтения вслух. — “НГ Ex libris”, 2005, № 19, 2 июня.
“Звучание стиха не создает новый объект, а интонирует тот же. При этом есть визуальные стихи, где очень многое зависит от расположения букв на бумаге (где, иначе говоря, белые участки листа — тоже знаки). Озвучить такие стихи почти невозможно, разве что обильно жестикулируя. Пример — Всеволод Некрасов. А есть намеренно звучащие, где надо то шептать, бормотать, то — НАЖИМАТЬ речью. Их, наоборот, трудно записать, приходится играть шрифтами, курсивами, кеглями. Пример — тот же Всеволод Некрасов, но другие его стихи”.
“В каком-то смысле поэт не все знает о собственном стихотворении, пока не прочитает его перед залом”.
Здесь же: Андрей Кротков, “Поэты, агитаторы, горланы и главари. Умение писать стихи редко совпадает с умением их читать”; тут среди прочего — воспоминание о поэтических чтениях в Большом зале ЦДЛ в начале 70-х: “Юрий Кузнецов — высокий, бледный, с зачесанными назад темными волосами — держался особняком и был молчалив. На трибуне стоял, опершись на локоть левой руки и откинувшись назад; правой медленно перебирал машинописные листки со стихами, несколько нарочито поигрывал длинными пальцами. Читал медленно, громко, протяжно, немодулированным низким голосом, не глядя в зал, не реагируя на аплодисменты; закончив чтение, ушел без поклона. В его сдержанном поведении все же чувствовалась напряженная манерность. <���…> После сереньких стихотворцев, которые что-то пробубнили и скрылись под жидкие хлопки, на трибуну поднялся Арсений Тарковский. Он прочел всего одно стихотворение — „Первые свидания”. Несмотря на невыразительную манеру — монотонный высокий голос с придыханиями, — в зале стояла тишина. Едва прозвучали финальные строки („Когда судьба по следу шла за нами, / Как сумасшедший с бритвою в руке”), аплодисменты перешли в скандирование. Как раз тогда интеллигентская Москва прорывалась на сеансы опального фильма Андрея Тарковского „Зеркало”, шедшего всего в двух (!) кинотеатрах. Связь фильма и звучавшего в нем именно этого стихотворения была настолько живой, что происходящее попахивало фрондерством”.
См. также: Владимир Губайловский, “Голос поэта” — “Новый мир”, 2004, № 10.
Петр Краснов. Новомир. Повесть. — “Москва”, 2005, № 5.
“Поменьше среднего собачьего размера, с примесью каких-то болоночьих кровей и заросший до носа длинной шерстью, некогда белой, а теперь отвратно грязной, сбившейся в колтуны, в сосульки и лепехи слипшиеся, волочившиеся по земле, Юрок был типичным бичеваном и по характеру тоже. <���…> Угрызений совести он никаких, конечно, и никогда не испытывал, точь-в-точь как хозяин его, в стариковский возраст вошедший Еремин, которого и в глаза уж по прозвищу звали, Еремой, хотя каким-то воспитателем детдомовским — „в дурака-мать его!” — наречен был ни много ни мало Новомиром... Лишь при получении паспорта, где-то в начале шестидесятых, переменил имя, Николаем записался от стыда подальше; а наколка на разлапистой, раздавленной прошлыми всякими трудами пятерне так и осталась, вместе с расплывшимся таким же якорьком. На выпивку Ерема всегда готов был тоже если не украсть, так уворовать, не брезговал ничем и на все смотрел, как и Юрок, ясными и понимающими всю эту мировую мутотень глазами”.
Читать дальше
