Сокуров неустанно педалирует эту ситуацию заложничества: горстка культурных, интеллигентных людей во власти торжествующих хамов. Режиссер настаивает, что таким образом герой обречен пожинать плоды своей титанической попытки поломать вековые устои российской жизни и выстроить на голой, невозделанной почве хрустальный дворец всеобщего равенства. Равенства, понятное дело, не получилось. Природа берет свое. На пустом месте воспроизводится все та же модель раболепного преклонения перед властью, но только в лице живого, усатого, крепкого “пахана”, а не выжившего из ума, умирающего калеки. Насилие и унижение продолжают править здесь всем, но уже в предельно дикой, неокультуренной форме. А старый вождь (как известно каждому российскому зрителю, облученному “ленинским мифом”) еще понадобится этим дикарям и будет выставлен напоказ в качестве набальзамированного трупа, служащего единственным сакральным обоснованием всей их на голом месте возведенной социальной конструкции.
Ленин в фильме Сокурова, в отличие от Гитлера, нигде не выказывает своих притязаний “стать богом”. Его тяжба с Всевышним развивается скорее в плоскости научного позитивизма: “Бога нет — есть электричество”. А электричество можно обуздать и поставить себе на службу. Можно насильно взнуздать историю, пришпорить природу… Однако природа — норовистый жеребец — наносит удар копытом прямо по кумполу, превращая титана мысли и воли в жалкого, убогого паралитика. Собственно, центральный конфликт “Тельца” не Ленин — Сталин, не интеллигенция — народ, но человек — природа, органическая стихия, живущая по своим законам, не терпящая насильственных революционных преобразований и к финалу без остатка растворяющая в себе титаническое “я” преобразователя, превращая его в бессловесную мычащую тварь: “Му-у-у-у!..” Финал этот, впрочем, дарит зрителю чувство некоего умиротворения, ибо душа Ленина получает здесь именно то, чего и по сей день лишено его многострадальное тело.
Итак, Гитлер, по Сокурову, — ничтожный человек, возжелавший стать богом. Ленин — титан, героически попытавшийся ускорить посредством насилия и террора неспешную поступь истории. А герой “Солнца” — император Хирохито — уже бог, бог по праву рождения, живое воплощение языческой богини Солнца Аматэрасу.
При этом внешне император (Иссей Агато) неприметен и прост, нет в нем “ни вида, ни величия”. Маленький человечек с помятым лицом и черными усиками а la Чарли Чаплин. И ведет он себя на экране прилично и скромно: не закатывает богоборческих истерик, как Гитлер, не крушит тарелки и фикусы, как полупарализованный Ленин. Больше того, мы ни разу не видим его обнаженным (тиран в неглиже — безотказный гэг, в предыдущих фильмах многократно использованный Сокуровым). Единственная странность, присущая Хирохито, — манера безмолвно шевелить губами, делающая его похожим на рыбку. Единственная причуда — кабинетные занятия гидробиологией в разгар военной катастрофы. А забавная неловкость движений, когда этот божественный моллюск волею судеб выползает из своей раковины, выглядит обаятельно-беззащитной, вызывая чуть ли не умиление.
Фильм — почти монохромный — напоминает серию четких старинных фотографий, окрашенных сепией. Сокуров старательно “работает под документ”, избегая бьющих в глаза эффектов. Ничего экзотического, ничего сугубо японского — европейская одежда, европейская мебель, европейская утварь, европейская военная форма… Японское — то есть исключительный, ни с чем не сравнимый культ императора-божества — спрятано в подтекст. Божественность императора Сокуров передает через дрожащие руки старого слуги, трепетно устанавливающего на подносе тарелку с императорской кашкой, через капли пота на лысине, когда тот же слуга, повторяя ежесекундно “Извините, извините…”, застегивает ряд мелких пуговиц на рубашке бога; через нескончаемую череду почтительных поклонов и невыразимое смятение на лицах сановников, когда император позволяет себе вольности по поводу своего божественного происхождения.
Здесь, как и в предыдущих картинах, режиссер многократно использует планы, где слуги следят за хозяином через дверную щель или сквозь стекло. Но на лицах подсматривающих нет и следа холодной жестокости или хамства — только беспредельная преданность и любовь. “Меня никто не любит, — нудит император, — кроме императрицы и старшего сына…” — “И других членов династии”, — подхватывает слуга. “И других членов династии”, — повторяет бог. “И простого народа”. — “Вот из-за любви простого народа я и ввязался в войну”. Это не игра, не кокетство. Всего лишь — четкое, диктуемое тысячелетней традицией распределение ролей: народ боготворит своего императора; он же старается этот народ не разочаровывать. Хочется народу воевать — пусть воюет. Особенно за правое дело. Ведь война, по версии Хирохито (а никаких других версий в фильме Сокурова нет), началась из-за того, что американцы в 1924 году приняли несправедливый иммиграционный закон, запрещающий японцам въезд в Калифорнию.
Читать дальше
