— Юр, ты чего это? — слегка обиженно, на правах младшего друга, поинтересовался сержант.
Не отвечая ни слова, Шишкин сильной рукой прихватил Гайнутдинова за гимнастерку и, как куклу, потащил его в Ленинскую комнату, сначала по ступенькам лестницы, а потом по желто-грязной батарейской “взлетке”.
— Ты что, сука, — выеживаться?.. С вами, сука, по-человечески, так вы на шею садитесь… — Заводя себя этими негромкими злыми репликами, Шишкин молотил Гайнутдинова кулаками и ногами в лицо, в пах, в живот, во что попало. — Я тебя, козел, научу жизни, мало не покажется…
— Юра, не надо! Юра, прости, хватит! — почти инстинктивно пытался вразумить водителя младший сержант.
Но Шишкин уже и сам остановился. Он поправил ремень, вытер руки о галифе и улыбнулся Гайнутдинову ласковой вкрадчивой улыбкой.
— Я тебя, сука, теперь в порошок сотру, — доброжелательно сообщил он распростертой на полу жертве. — Тебе не жить теперь, урод, понял?
И, с ленивой грацией прикрыв за собой дверь, мягко вышел из комнаты.
Гайнутдинов еще некоторое время полежал, собираясь с силами. Главное сейчас — доползти до умывальника и чтобы никто из офицеров не увидел.
Сержант Гамарвжашвили
Уже на гражданке, запоздало обливаясь холодным потом, бывший младший сержант Гайнутдинов часто спрашивал у себя: “Что меня все-таки спасло там? ” Со временем он сформулировал и ответ: двухгодичное и абсолютно полное отупение всех чувств и как следствие — отсутствие страха перед завтрашним днем, перед следующим часом, минутой, секундой…
Хотя сержант Гамарвжашвили был огромный, толстый и волосатый, он больше всего походил на выросшего под метр девяносто ребенка, жадного, простодушного и избалованного. Чтобы не делиться с товарищами купленными в “Чайнике” сластями, Гамарвжашвили приносил Гайнутдинову в канцелярию батареи пакетики с засахаренными орешками и по вечерам их с наслаждением поглощал. Оставаясь один, младший сержант и сам тайком съедал по две-три арахисины, но не больше: если бы Гамарвжашвили заметил — точно убил бы.
Находящегося у него в прямом подчинении Гайнутдинова Гамарвжашвили держал в черном теле: когда татары из соседней роты, сжалившись, подарили субтильному земляку ушитый под фигуру китель, толстый Гамарвжашвили, вооружившись перочинным ножом, лично его “расшил”, чтоб Гайнутдинов “знал сваэ место”.
Лишь дважды и на короткий срок он смягчил свое отношение к подчиненному. В первый раз — на полевом выходе, когда выяснилось, что Гайнутдинов умеет отлично собирать грибы. Однако вкусно зажарить их на палочке над костром не получилось, и все вернулось на круги своя.
Ко второму случаю мы, собственно, и подбираемся.
Спустя несколько дней после неудачи с грибами Гамарвжашвили, придравшись к тому, что Гайнутдинов “савсэм запаршывэл”, содрал с него всю одежду и на виду у многочисленных веселящихся зрителей принялся окатывать маленького сержанта холодной водой из питьевого шланга. Гайнутдинов, внутренне умиравший от стыда и позора, не нашел ничего лучшего, как попытаться обратить выходку толстого сержанта в веселую шутку, и, визжа, крутился под ледяными струями.
Не успел он забежать в палатку и натянуть на себя одежду, как туда же ввалился тяжело дышащий Гамарвжашвили.
— Пойдэм! — коротко приказал он.
Отошли метров на пятьсот от лагеря.
— Садыс! — снова приказал сержант.
— Слушай, Гайнутдыновыч, — спустя несколько секунд заговорил Гамарвжашвили, и в его тоне вдруг прорвалась просительная, почти заискивающая нота. — Ты можыш сичас снять гимнастэрку?
— Зачем? — Гайнутдинов был в полном недоумении.
— Ну, я прашу тэбя!
— Пожалуйста… — Младший сержант пожал плечами и через голову стянул форменную свою рубашку.
Некоторое время сидели в молчании.
— Скажи, — спросил толстый сержант. — А пачэму ты там, у бочки, был такой весэлый, а щас сыдыш скушный, стэсняешся?
— Не знаю… — Гайнутдинов вновь пожал плечами.
Еще помолчали. Какая-то трудная дума бороздила низкий лоб Гамарвжашвили.
— Ладно, проэхали! — Он грузно поднялся с земли и, не дожидаясь младшего сержанта, зашагал к лагерю.
Гайнутдинов натянул гимнастерку, застегнул ремень и отправился следом.
Читать дальше
