Максим Лаврентьев. Когда отступает граница. Стихи. — “Литературная Россия”, 2008, № 25, 20 июня .
Девять лет прошло с тех пор,
Как еще в двадцатом веке
Хлебникова я попер —
Книжку из библиотеки.
Пусть ее читал у них
Только раз какой-то дятел,
Нет, конечно, прав таких,
Чтобы я ее попятил.
Удивляюсь сам себе:
Как сподобился на это?
Многое в моей судьбе
Остается без ответа.
Владимир Личутин. Взгляд. — “День литературы”, 2008, № 6, июнь.
“У [Юрия] Кузнецова были слегка навыкате, широко поставленные глаза жидкой крапивной зелени, иногда они наливались окалиной, кровцою и чисто воловьим упрямством. Взгляд временами был угрюмый иль печальный, грустный иль победительный, по-детски лучезарный иль сумрачный, надменный иль презрительный. Все зависело от настроения и от тех людей, кто оказался по случаю возле. В редкие минуты за высоким лбом будто зажигалась свечечка, и взгляд Кузнецова, вдруг озарившись, становился
радостным, почти счастливым, и тогда Поликарпыч взахлеб смеялся порою над самой пустяковой шуткою и по-кубански, с придыханием, гыгыкал. Смех смывал с лица его оловянный туск, размягчал напряженность скул и плотно стиснутых губ, словно бы
Кузнецов боялся высказать лишнее, особенно обидное, ставящее собеседника в тупик. Кузнецов как бы снимал на время маску и открывал свой истинный, глубоко притаенный лик, но тут же торопливо, с некоторым испугом спохватывался, чтобы не потерять особость. Потому часто разминал пальцами виски и лоб, словно тугая маска натирала лицо. И тут не было никакой игры; постепенно внешнее срослось с внутренним, духовным и натуристым, и все, от поступи до взгляда, однажды сыгранное в юношеской роли Гения как бы для забавы, стало неистребимой сутью поэта. Театральный грим не удалось, а может, и не захотелось смывать с лица. Но, несмотря на внешнюю породу и вальяжность, картинность мужицкого вида, Кузнецов отчего-то напоминал мне неустойчивый хрупкий сосуд, дополна налитый вином, которое жалко и боязно расплескать. Наверное, чтобы победить внутреннее расстройство, душевный дрызг и смятение, надо воспитывать понимание себя как отмеченного Божиим перстом...”
“Небольшого росточка, тонкокостый вологодский „вьюнош” [Рубцов], плешеватый, востроносый, пригорблый, с пригорелым чайником в руках, пьющий из железного носика „холодянку”, и Кузнецов — высокий, кудреватый, с зелеными навыкате прозрачными глазами, широкой грудью, с надменным взглядом сверху вниз. Конечно, невольно высеклась незримая искра насмешки и подозрительности. Страдающий с похмелья Рубцов
навряд ли сохранил в памяти образ спесивого парня, даже не кивнувшего в приветствии головою; он был погружен в себя, его взгляд был сама горючая печаль. Два самолюбивых поэта обитали в особых мирах, и ничто не притягивало их друг к другу”.
И т. д. И это не памфлет.
Вероника Лосская. О Записных книжках Цветаевой. — “Стороны света”, 2008, № 9, май .
“<...> ее ранняя проза, проза дневников и Записных книжек, от первой до восьмой включительно и есть тот роман, который Вячеслав Иванов ее увещевал писать”.
“Прозу ее русский читатель всегда ставит на второе место. Во Франции же, из-за недостаточного знания стихов, изданных в переводах небольшими тиражами, она воспринимается французским читателем прежде всего как удивительный прозаик”.
Игорь Манцов. Внутренняя империя. — “Взгляд”, 2008, 15 июня .
“Сюжетом или бюджетом, новыми гармониями или диссонансами, оригинальной пластикой или внутрикадровым дизайном никого нынче не удивишь. Руки связаны, фантазия ограниченна? Не беда, это позволяет умным кинематографистам сосредоточиться на интерпретации, на „паузах и тембрах”, дает возможность „продышать” канон по-своему, заново. Адресуясь к чувствительным натурам, хорошее сегодняшнее кино манипулирует так называемыми мелочами. Теперь у кинорежиссера навряд ли есть шанс прослыть „великим”, зато возможностей сделать незаурядный опус на бросовом материале, затронув при этом как „последние вопросы”, так и душевные струны внимательного потребителя, — больше, чем когда бы то ни было”.
Читать дальше