Правда, одно исключение из этого темпераментного согласия бранных мнений все же есть. Это мнение Агафьи Матвеевны Пшеницыной. Стихийное, обоснованное не рассудком, а чувством — догадливое мнение об особой роли и ценности халата в жизни его владельца. Причем роли не губительной и ценности не мнимой (как склонны думать остальные), а, наоборот, с жизнью сообразной, сугубо естественной, но прежде всего глубоко личной — не вещной.
Происходит же это мнение из тоже “особого” — всеохватного, но немногословного — ее отношения к самому Илье Ильичу и к помянутым уже образам его мира. В первую очередь — к пристрастиям, привычкам, вкусам и предпочтениям: проще говоря, к его житейскому покою. Именно в этом пристальном, бережном внимании Агафьи Матвеевны к удобству его жизни — удобству и уюту совсем простому — и проявляется ее вдохновенно бескорыстная, благодарная, а главное — чувствительная к потребностям его души любовь.
Вот несколько выразительных примеров, постепенно выявляющих как само это отношение, так и его движение на глубину ее сердечного чувства. В первом эпизоде мимолетный разговор о халате происходит уже в “домике на Выборгской”, в самый, пожалуй, душевно непокойный период обломовской жизни. Период, когда решение о женитьбе на Ольге уже принято, но сомнения в его правильности в Обломове не только не утихли, а с каждым днем становятся все более смятенными. Однако внешне Обломов лишь оцепенело задумчив и молчалив. Но вот появляется повод, и он охотно отвлекается на житейские разговоры с хозяйкой или даже на непринужденно мужское ею любование. Словно боясь думать или стараясь забыть о непозволительной затяжке с решительным словом о свадьбе.
“Часу во втором хозяйка из-за двери спросила, не хочет ли он закусить: у них пекли ватрушки. Подали ватрушки и рюмку смородиновой водки. Волнение Ильи Ильича немного успокоилось, и на него нашла только тупая задумчивость, в которой он пробыл почти до обеда. После обеда <���…> появилась Агафья Матвеевна с двумя пирамидами чулок в обеих руках. Она положила их на два стула, а Обломов вскочил и предложил ей самой третий, но она не села; это было не в ее привычках: она вечно на ногах, вечно в заботе и в движении. — Вот я разобрала сегодня ваши чулки, — сказала она, — пятьдесят пять пар, да почти все худые… — Какие же вы добрые! — говорил Обломов, подходя к ней и взяв ее шутливо слегка за локти. Она усмехнулась. — Что вы беспокоитесь? Мне, право, совестно. — Ничего, наше дело хозяйское: у вас некому разбирать, а мне в охоту. <���…> — Да сядьте, пожалуйста; что вы стоите? — предлагал он ей. — Нет, покорнейше благодарю, некогда покладываться. <���…>-— Вы чудо, а не хозяйка! — говорил он, останавливая глаза на ее горле и на груди. Она усмехнулась. <���…> — Не знаю, как и благодарить вас, — говорил Обломов, глядя на нее с таким же удовольствием, с каким утром смотрел на горячую ватрушку. <���…> Она встала и взяла чулки. — Куда же вы торопитесь?-— говорил он. — Посидите, я не занят. — В другое время когда-нибудь, в праздник. <���…> — Ну, бог с вами, не смею задерживать, — сказал Обломов, глядя ей вслед в спину и на локти”.
Как видим, тон разговора самый дружелюбный и обоюдно приязненный. Разве чуть необыденно взволнованный, несмотря на сугубую обыденность своего предмета. То есть с ее стороны, быть может, слишком настойчиво заботливый и, не по чину повода, слишком неравнодушно хлопотливый. Со стороны же Ильи Ильича — чуть излишне накоротке и несколько вольный в обращении. Вольность эта, впрочем, парадоксально объяснима его теперешним — из-за не решенных окончательно отношений с Ольгой — нестойко нервным состоянием, растерянностью пополам с искренним удивлением и благодарностью да живым мужским впечатлением. Но важна здесь прежде всего авторская интонация. Именно вместе с ней доносится до читателя нарочито скрытый (а потому явственней слышимый) юмор, что придает всему разговору мерную шутливость, доброту и уютную домашность.
Однако вот этого разговора короткое завершение: “— Еще я халат ваш достала из чулана, — продолжала она, — его можно починить и вымыть: материя такая славная! Он долго прослужит. — Напрасно! Я не ношу его больше, я отстал, он мне не нужен. — Ну, все равно, пусть вымоют: может быть, наденете когда-нибудь… к свадьбе! — досказала она, усмехаясь и захлопывая дверь”.
В небольшом этом отрывке для нашей темы важно все: и каждое слово, и каждое движение персонажей. Особенно же здесь важен воздух как самой беседы, так и нечаянных покамест для Обломова ее отдаленных итогов. Воздух того самого мягкого, сочувствующего юмора, о котором речь шла чуть выше. Ибо именно пропитанное этим житейски мудрым, философским юмором прицельное психологическое мастерство Гончарова и безошибочная чуткость к слову и позволяют создать на малом пространстве большую, сложную и одновременно цельную картину волнения многоразличных чувств. В том числе — движения проникнутых доброй усмешкой чувств собственно авторских.
Читать дальше
