Что, прежде всего иного, примечает в этом отрывке взгляд читающего?
Конечно, мастерски выразительную “фламандскую” живописность слова. Но не только. Чуть более сосредоточенно настроясь, он примечает еще, что перед ним не только живописно щедрое описание халата, но и емкий, выразительно одушевленный “халатов портрет”.
Портрет, в котором сошлись не только краски и ткань, покрой и “персидское” происхождение самого халата, но и глубокое — потаенно приязненное — расположение к нему его благодарного хозяина. Расположение — как ни странно это покажется — обоснованное и снаряженное не только прикладным, но и, так сказать, фундаментальным смыслом. Иначе говоря, халат для Ильи Ильича — это не только повседневно удобная телу вещь, но и желанная надобность души, но и необходимая составляющая его свободно текущей, неумышленной жизни. Косвенно же эта его давняя нерасторжимость, почти физическое “сращение” с халатом — еще и своеобразно эмблематическое свидетельство отказа от жизни по принуждению, от его (принуждения) преднамеренной регулярности и заведенного порядка. В том числе и знак реального ухода в отставку от искажающей душу скованности службы и от узаконивающего это искажение чиновничьего “вицмундира”. Скованности, слишком — по унизительной канцелярской заповеди “чин чина почитай” — саднящей, чтобы с нею мириться. “И Илья Ильич вдруг робел, сам не зная отчего, когда начальник входил в комнату, и у него стал пропадать свой голос и являлся какой-то другой, тоненький и гадкий, как скоро заговаривал с ним начальник”.
Но самое, пожалуй, приметное свойство обломовского халата — это его особая, душеспасительная, так сказать, сила, завидная ладность и почти символическая значимость. Черты, давно уж приобретшие устойчивость социально-философской “притчи во языцех” (с разными, правда, знаками для автора, героя, критики и даже для “общественной мысли”). “Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу!” Иначе говоря, ладность “домашнего костюма” Ильи Ильича — признак не случайный, прежде всего психологически, а потому и дорожит он им как приобретением не только удобным, но и жизненно важным. Ибо для него “жизнь в халате” — ближайшая и самая доступная форма покоя, устроенного сообразно и вровень с обычаем души. Причем покоя не столько ограниченно бытового (каковой до времени исправно в житье Ильи Ильича царит), сколько объемлюще бытийного. Ибо халат для него — самостоятельно выбранная и наилучше устроенная материальная оболочка того покоя, к которому расположена душа этого “в высшей степени идеалиста” (определение Гончарова). Надежный приют для того желанного пребывания, в котором всего удобнее без помех овеществлять идею душевной независимости, плыть по течению добрых мыслей и не торопить безмятежных до поры чувств. Покой же, в свою очередь, как нельзя лучше сохраняет верность Обломова той влекущейся за умным сердцем, несуетливой и несуетной жизни, что ценима им превыше всего на свете.
Однако, при всей художественной полноте этого “портрета вещи”, состав его все же не однороден: кроме живописной и психологической точности в описание входит по меньшей мере еще одно творческое слагаемое. Тот свободный — внимающий слабостям человека — гончаровский юмор, которым, к слову, отличен не только этот “портрет”, но и вся плотная материя романа в целом. Но юмор тоже, в свою очередь, сложный — заключенный в самом мелодически благодушном звучании несобственно-прямой речи и ярко описывающий с ее помощью многие достоинства халата. То есть речи, совмещающей в себе не только “избирательное сродство” Обломова с одной из своих вещей, но и отношение самого автора как к халату, так и, одновременно, к Илье Ильичу, избирательно и пристрастно к халату относящемуся.
Но такой психологически сложный — хотя по глубине и подлинности сочувствующего юмора бесспорно цельный — взгляд писателя на упрямое пристрастие Ильи Ильича к “жизни в халате” вовсе не разделяется персонажами романа. Не столько даже не разделяется, сколько требовательно оспаривается, а то и прямо опровергается. Все заодно и каждый на свой манер над этим пристрастием насмешничают, мягко (подобно Ольге) за него Обломову пеняют, глумливо (вроде Тарантьева) его вышучивают или даже (как Штольц) со всей нетерпимостью взыскательного дружества нещадно бранят. Бранят, зачастую не ведая, что “жизнь в халате” — это знак одного из основных образов его мира. Того особенного, несуматошного мира, важнейшими возможностями которого являются свобода, покой и философское доверие к себе.
Читать дальше
