Могла ли она пренебречь своим шансом, дарованной ей возможностью вырваться из надоевшего круговорота, все изменить и переиначить, под музыку Кальмана и Легара войти в незнакомую и пленительную, иллюминированную жизнь, где пенятся страсти, где свет и радость?
Однако в театр ее не взяли, и он уехал с нею в столицу, открыв ей секрет государственной важности: он — тайный агент и обязан выполнить порученное ему задание. Припрятал приобретенный топорик и вышел на большую дорогу. Московские освещенные окна сулили богатую добычу.
Я видел потом его фоторобот. Часами всматривался в лицо, в нем не было ничего живого — какая-то застывшая маска. Иной раз казалось, я обнаруживаю нечто похожее, и оживало казанское лето, лиловое небо над Благовещенским собором, гостиничный холл и силуэт, перемещающийся в пространстве.
Он или нет?
Я и не смог, и побоялся себе ответить.
Но я отчетливо слышал голос, нервный, обиженный, неумолкающий, слышал, как он почти изумленно, горестно вздохнув, произносит: разве я знаю себя самого?
Июнь 2008
Боде Вероника Николаевна родилась в 1961 году в Москве. Поэт, прозаик, журналист. Закончила филологический факультет МГУ. Автор двух поэтических сборников.
В первой половине 1990-х годов издавала газету “Гуманитарный фонд” и “Новую литературную газету”. Работала в телекомпании “НТВ”. В 1996—1997 годах жила в США.
С 1994 года сотрудничает с радиостанцией “Свобода”. Живет в Москве. В “Новом мире” печатается впервые.
* *
*
А по Бронксу летит тополиный пух,
как летает пушистый смех.
И иные кусты — соболиный мех,
а иные — как Бог, как Дух.
И уже на пляже, на простыне,
у когтистых и льдистых вод
замираешь, как капля на полотне,
опрокинувшись взглядом в небесный свод.
И уже все смешалось, и не постичь,
как случалось до этих пор:
это Брайан-парк, или Брайтон-Бич,
или просто Серебряный Бор.
И уже дохлестнулся сюда прилив,
жадно слизывая с песка
спички, шкурки бананов, косточки слив:
всё, — до нитки, до волоска.
Лето 1996, Нью-Йорк
* *
*
В безумном покопается мешке
и вытащит блокнот или конфету.
Ей просто путешествовать по свету:
в сабвее, на хайвее, налегке.
А может, даже фотоаппарат
достанет из котомки безымянной
и щелкнет пароход или закат
или на пляже негра с игуаной.
А раньше не меняла города,
не проводила ночи на вокзале,
и если бы ей это рассказали,
она бы не поверила тогда.
Но кто же знал, что смертные летают,
что их волна воздушная несет,
что жизнь такую легкость обретает,
что смерть такую легкость обретет.
Лето 1996, Нью-Йорк
* *
*
Вадиму Месяцу
Там, за старым вокзалом, за огромной поляной,
где играют в бейсбол, за кладбищем старых машин,
где гуляет ветер, большой и пьяный,
но обычно гуляет не он один, —
там открываются взгляду широкие мутные воды,
и статуя Свободы видна со спины,
и стоят на приколе старые пароходы
от зимы до лета и с осени до весны.
Тут жил парусник, твой веселый однофамилец,
да, видать, куда-то уплыл по весенним волнам,
и теперь его место у пристани занял красный эсминец.
Мы подумали: значит, скоро пора и нам.
Мы смотрели Свободе в спину, и было странно:
мы думали: отчего она так зелена?
И зачем нужна такая большая поляна,
и зачем на реке такая большая волна?
И, дивуясь на все эти дивные дива,
мы стояли и долго и молча смотрели туда,
где впадала в зловещий Хадсон таинственная Ист-Рива
и тяжелой волной набухала речная вода.
Июль 1996, Нью-Йорк
Письмо в Россию
Здесь щебечет американская птица,
перебегает дорогу американская кошка.
А ночами такое снится,
что становится тошно.
Все это очень странно: мрачные города,
ласковые звери, призрачные озера, —
Читать дальше
