Тут ко мне подошли трое. Вернее, они как-то возникли рядом. Они сказали что-то по-татарски. И я понял, что прикатился ко мне мой личный драндулет-шибболет и сейчас меня будут убивать. Это всегда понятно сразу.
Был я крайним за нефть, и за рубль, и за бесноватого царя, которому было всё равно, резать ли новгородцев, татар ли. И за кровномешанного-смешанного Ленина сейчас я отвечу, и за Сибирь, и за Кавказ, за Власть Советов и Красное Знамя. И за крест на груди.
Я привалился к забору и ощутил через куртку, как он шершав и стар. Как грязны и пыльны его доски. Драться не имело смысла — не потому, что плохо менять свою жизнь на другие, а оттого, что драться я тогда не мог.
Один из ночных людей всмотрелся мне в лицо. Взгляд его был спокоен и беззлобен — так мясник смотрит на телка, потому что телок уже мёртв и только кажется, что он дышит, что его бока опадают в такт дыханию, — ничего этого нет, и вот мясник строго и ласково берёт его левой рукой и гладит шею, потому что плохо, когда зверь бьётся и пугается перед смертью. И вот этот человек заглянул мне в глаза и снова повторил свою фразу.
Я замычал, как телок. А потом, откусив большой кусок сырого воздуха, разжевав, размешав его во рту, произнёс, так и не поняв вопроса:
— Вождан кушканча… — Как мог правильно, я произнёс первый слог, где, как знал, вместо первого “о” пишется подобие фиты, и надо, надо произнести его как можно мягче. И от этой мягкости, мне казалось, всё и зависело.
Это было сложное усилие, и я очень устал, договорив два этих слова.
Я жутко устал, будто читал лекцию о правильном наблюдении за устойчивостью, словно говорил о Толстом у его могилы, похожей на ворох листвы, или уговаривал толкиенистов перековать мечи на орала.
Сырые ночные люди переглянулись, и старший, засмеявшись, ударил меня по плечу. С трудом я удержался на ногах.
Они заговорили о чём-то своём, отвернулись и скоро растворились в темноте. А я побрёл к себе — сквозь мрак и туман. Мимо заборов, мимо пустых стариковских скамеек, мимо реки и озёр, новых и старых мечетей, мимо памятников Толстому и Ленину, мимо спящих эльфов и дремлющих хобиттов, мимо того и этого — к беспричинному и вечному арзамасскому ужасу продолжающейся жизни.
И вот теперь, как гоголевское колесо, я прикатился обратно от Казани к югу от Москвы, в тульский придел.
Мы меж тем заговорили о женщинах. Женщин вокруг не было, однако разговор о них случился целомудренным — нам отчего-то казалось, что тень старой графини с изменившимся лицом может сгуститься из воздуха и надавать нам тумаков. Вообще тень жены зримо преследовала Толстого, и как ни начни говорить о Толстом, без Софьи Андреевны не обойдёшься.
Во-первых, есть давнее рассуждение о том, что если бы у Льва Николаевича был бы ноутбук, то Софья Андреевна сохранила бы девичью фамилию. Это, конечно, игра в слова, но именно с жены Толстого и Анны Григорьевны Достоевской идёт социальный тип настоящих жён писателей. Тех, что правят рукописи, держат дом и, если что, подписывают договора. Представить себе Наталью Николаевну перебеляющей рукописи Пушкина совершенно невозможно.
Во-вторых, Софья Андреевна всё-таки родила тринадцать детей. Это, конечно, сейчас кажется ббольшим подвигом, чем в девятнадцатом веке с его чудовищной детской смертностью (у Толстых умерло в детстве пятеро отпрысков) во всех слоях населения, но всё же.
В-третьих, и сам великий писатель вовсе не был удобен в совместной жизни, да и супруга его была вовсе не образец долготерпения. Что уж тут поделать: ад — это другие, если они рядом, конечно.
Итак, Софья Андреевна Берс родилась 22 августа 1844 года в семье врача Московской дворцовой конторы Андрея Евстафьевича Берса и Любови Александровны Берс (урождённой Иславиной). Иногда говорят, что её образование было чисто домашним, но, между прочим, она сдала экзамен на звание домашней учительницы в 1861 году. В 1862-м Толстой сделал ей предложение, и они обвенчались по прошествии недели. Это долгая, сложная, длиной в сорок восемь лет жизнь — от состояния совершенно безоблачного счастья, через отчуждение — до вспышек безумной вражды.
Софья Андреевна, кстати, делала несколько переводов толстовских текстов, а для самого Толстого переводила с немецкого статьи о религии. Она участвовала в помощи голодающим — писала воззвания, составляла отчёты и распределяла помощь — как деньгами, так вещами и едой. Писала сама — правда, проза её заведомо была обречена, но даже будь она сильной писательницей (а сильной она не была), то всё равно была бы сличена с прозой мужа. С соответствующим результатом.
Читать дальше
