За руль силком меня усадил Прокофьев, оператор Центрального телевидения.
Ездили с ним по утрам в воскресенье, когда героический город дрых почем зря.
Затем я приступил к самостоятельным вылазкам. За мной увязывался Егорка.
— Сына угробишь! — волновалась жена.
Выезжаем на рассвете.
Мост через Вислу, по набережной, дальше — широкие, в асфальте, аллеи вокруг огромной арены.
У стадиона — переходный период: спортивным сооружением уже перестал быть, а барахолкой — еще не стал.
Я наматываю круги.
Егор просится на колени, чтоб подержаться за руль — на ходу.
— Нельзя, — огорчаю любимого сына.
Он сопит, вот-вот заплачет. Вдруг спрашивает:
— Пап, а ты шофер начинающий или кончающий?
Ах ты мой сероглазый предсказатель!
“Волга” попалась с дурным характером, и я снова обратился к Прокофьеву.
Не только классный оператор, но и лихой шофер, Юра знал всех лучших в Варшаве автолекарей.
И его, кстати, многие знали: Прокофьев часто появлялся и на польском телеэкране.
Гаишники останавливали и, узнавая: “О, пан редактор!” — брали под козырек.
…Осмотрев мотор, Юрий ставит диагноз:
— Это не машина. Это могила неизвестного собкора.
Едем в сервис.
Восторженные объятия с паном директором, бутылка “Столичной”, машину поднимают вверх, и уже польский Кулибин качает головой:
— Странная у вас, у русских, система.
— Система зажигания? — подмаргивает Юра.
— Ага, — гогочет слесарь. — У нас тоже с зажиганием что-то не то. Жена Герека в Париж летает за парфюмерией, а сын премьера в Монте-Карло денежки из казны проматывает.
Удивляюсь их откровенности.
То Ян такое загнет — хоть стой, хоть падай.
Или — этот слесарь.
Или — Богдан, редактор братской газеты. Номенклатура — а туда же! Придет, расслабится и, полулежа в кресле, разносит власть в пух и прах.
Я показываю пальцем на люстру.
Отмахивается:
— Нехай...
А какой это праздник души — выезжать из ворот автосервиса на отведавшей ремонта машине!
Двигатель работает как часы.
“Волга” благодарно послушна — то скользит, обгоняя, то послушно застывает перед красным зрачком.
Рядом — видавший виды “Фиат-126П” по прозвищу “малюх”.
Зеленый все не зажигается.
Смотрю на пристроившуюся сбоку малышку.
В салоне две монахини в черных сутанах и белых развесистых накидках. Жестикулируют.
Одна закинула голову — хохочет.
Я фантазирую: угнали машину и носятся по Варшаве.
Что поделаешь — весна!
Интервью я задумал еще в Москве.
Сказал Птичкину.
— С Кохом? — Субтильный советник скользнул удивленным взглядом. — Ничего не обещаю, но попробую.
Пытаюсь представить, как выглядит бывший гауляйтер, как пойдет беседа, говорит ли он по-польски, вспомнит ли, как летом 1943-го принимал в Ровно обер-лейтенанта Зиберта...
Мне даже приснилась наша встреча.
Капрал в мятой конфедератке ввел худого старика. В его лице было что-то птичье — желтые, как у совы, глаза, сужающийся книзу нос, едва видимая щелочка губ и острый, выдвинутый вперед подбородок.
— Обер-лейтенанта не помню, — отвечал старик, — хотя на суде мне о нем говорили. Покушение в Кёнигсберге помню. Почему меня не расстреляли? Молодой человек, я мог бы стать вторым графом Монте-Кристо, если бы не…
Сон оборвался. Я приподнялся и уставился в черноту варшавской ночи...
И увидел… Ровно в 1945-м.
Единственный кинотеатр назывался “Партизан”.
Двери из зала — прямо на улицу: днем в щели протискивался, мешая смотреть, режущий свет.
Стены узкого вестибюля украшали фотопортреты кинозвезд. Снимки были черно-белыми, но местный, рисовавший афиши самородок разрумянил знаменитостям щеки и губы, что придало шалопаистому Алейникову, суровому Борису Андрееву и даже неземной красавице Ладыниной идиотский и ангельский вид одновременно.
В буфете торговали газводой с капавшим из стеклянной трубы сиропом и — божественного вкуса мороженым.
Все в кинотеатре было по-домашнему, и никто ничему не удивлялся. Даже когда в захватывающий момент “Подвига разведчика”...
— Здесь продается славянский шкаф?
— Шкаф продан, имеется никелированная кровать.
...из фойе вдруг доносился стук деревянной ноги, приоткрывалась дверь, и билетер-инвалид скрипуче объявлял:
Читать дальше
