Невольно вспоминается, как разочарованный и убитый участием учителя, Ставрогина, в “обществе” Верховенского, Шатов кричит ему:
— Вы, вы, Ставрогин, как могли вы затереть себя в такую бесстыдную, бездарную лакейскую нелепость!
Ну, вот так и смог. Бес попутал.
Нечаев объявился в Женеве, когда Бакунин уже отчаялся увидеть и обнять кого-нибудь из русской революционной молодежи, той молодежи, ради которой положили свои жизни “старики”, той молодежи, которая делает свое революционное дело не в Женеве, а в России, на родине. Нечаев и назвался таким человеком: при всей своей конспиративной осторожности Бакунин так обрадовался появлению наконец представителей молодой России, что был на этот раз совершенно ослеплен. Он без всякой критики поверил, что Нечаев представляет секретный Комитет некой разветвленной, действующей по всей России организации, обласкал его, познакомил с Огаревым, дал денег из Бахметевского фонда, организовал тайное свидание дочери Герцена, Натальи, с Нечаевым, чтобы женскими чарами глубже втянуть его в революционное дело (использование женщины в революционных целях), заставил Огарева посвятить ему стихотворение, выдал ему удостоверение несуществующего, впрочем, “Европейского революционного альянса” № 2271, от имени которого Нечаеву предоставлялось теперь право действовать, но, главное, согласился стать крестным отцом “Народной расправы” и редактором нечаевского “Катехизиса революционера” — одного из самых отвратительных и страшных документов в истории русского революционного движения. Нечаев даже умудрился подписать у Бакунина всю эту мертвечину, что должно было, разумеется, повлечь за собой распространение в России “Катехизиса” от его, Бакунина, имени, но Бакунин в своем ослеплении ничего не замечал. “Его тигренок”, который с первого шага своей революционной деятельности был фальсификатором и провокатором, казался Бакунину образцом революционной собранности, преданности, целеустремленности; к тому же Нечаев со своим якобинством пробудил в стареющем анархисте вечные масонские бредни о “тайная тайных” (“посвященная” верхушка организации, Комитет) и беспрекословно ему подчиненных “тройках”, “пятерках” и прочих безгласых единицах революционной армии.
Масонство неизбежно подводило Бакунина в решительные моменты истории, когда он принимался устраивать “незримую власть” (как будто от этого она переставала быть властью!) там, где право действия должно было быть отдано народу, но на этот раз оно подвело его особенно чувствительно. Когда Нечаев через год опять приехал в Женеву, Бакунин от радости подпрыгнул так, что чуть не пробил потолок своей стареющей головой. Но тут и выяснилось, что Россия, естественно, не восстала и ничего не сделано, кроме убийства “усумнившегося” студента московской Сельскохозяйственной академии, следы зубов которого, как каинову печать, Нечаев до смерти носил на руке. Бакунин написал своему любимцу длиннющее письмо, в котором и прощал, и обвинял, и вновь обнимал его… Письмо к Нечаеву — одно из самых трагических бакунинских писем. Бакунин будто видит и не верит, что революционная Россия, о которой он грезил, в конце концов за все его мольбы послала ему одного-единственного ублюдка, мистификатора и провокатора. И лишь в конце, когда из всего этого рыдающего письма надо было делать какие-то выводы, он с тяжким сердцем признает: “Вы по образу мыслей подходите больше к Тецелю, больше к иезуитам, чем к нам…” Но дальше — больше. Нечаев продолжал требовать денег из Бахметевского фонда и использовал в своих интересах все связи, которые “подарил” ему Бакунин. Тут уж Бакунин обязан был предупредить товарищей, хотя в его письме к Теландье опять слышны еле сдерживаемые рыдания: “Он обманул доверенность всех нас, он покрал наши письма, он страшно скомпрометировал нас…” Хуже всего, что история с Нечаевым выставила Бакунина всей Европе не только в смешной позиции застарелого неудачливого конспиратора, занимающегося кружковщиной самого низкого пошиба, но и в отблеске совершенного Нечаевым преступления.
К счастью, после разрыва в 1870 году Бакунин с Нечаевым больше никогда не встречались. Нечаев уехал сначала в Англию, потом вернулся опять в Швейцарию, где жил и некоторое время, но потом один поляк, оказавшийся агентом русской охранки, опознал его и выдал русским властям.
Переживать все это у Бакунина уже не было времени: надвинулись события действительно грозные. Разгромом французской армии под Седаном закончилась франко-прусская война. Наполеон III потерял корону, Франция — монарха. На какое-то время страна оказалась фактически без власти, отсутствие которой едва-едва могли завуалировать какие-то зародыши “временных правительств”. Защищать Францию готовы были только рабочие. Вновь запахло революцией. Практически одновременно ударила Парижская коммуна и началось восстание в Лионе. Бакунин наконец увидел шанс — свой шанс — напрямую, в обход Интернационала, всех конгрессов и платформ, осуществить свой идеал: отменить государство, установить власть свободных коммун, сделать всю Францию анархической… Он лихорадочно пишет в “Письмах к французу”: “Франция как государство погибла и… может вновь приобрести свое величие… только путем массового восстания французского народа, т. е. путем социальной революции”.
Читать дальше
