Но гораздо сильнее всех взрывчатых тезисов этого воззвания Достоевский был поражен обликом произносившего их оратора. Он жадно всматривался в могучие черты этого гиганта, давно уже знакомого ему по рассказам, теперь же на его глазах беспощадно судившего с высоты трибуны всю мировую цивилизацию. Потрясающий дар слова знаменитого эмигранта, ореол бунтарского героизма и тюремного мученичества, живая легенда об его подвигах и страданиях не могли не волновать его собрата по эшафоту, тюрьме и Сибири. И пока эти стальные слова о разрушении религии и патриотизма болезненно вонзались в сердце писателя, личность оратора как бы вырастала перед ним, раскрывая сложные тайники своего мятущегося и всегда ненасытимого духа.
Достоевский почувствовал прилив блаженно-томительной тревоги, предвещающей нарождение нового творчества…”
Рихард Вагнер, который вместе с Бакуниным сражался на дрезденских баррикадах 1848 года, увидел в нем русского Зигфрида, торжество героизма и радостного великодушия. Достоевскому для его “Бесов” нужен мертвенный антипод всему этому — и он создает в Ставрогине мастерский портрет Бакунина, только огонь героизма, озаряющий облик Бакунина, ускользает от него. “Только” — это много или мало? Существует ли вообще Бакунин без этого высокого огня, или он без него — пустое место, “логическая натяжка”, жалкий “фразер”? Ругани на Бакунина всегда было предостаточно, и принизить его образ не составляло никакого труда. Взгляды его не выдерживают критики. Маркс, который, как и ко всем политическим противникам, относился к Бакунину свысока, просматривая пункты программы бакунинского “Альянса социалистической демократии”, презрительно роняет: “сен-симонистская чепуха”, “прудонистская чепуха”, “идейный хлам”. Публично называет Бакунина “политиканом из кафе” и “сентиментальным идеалистом”. “В последнем он был прав, — соглашается Бакунин. — А я его называл мрачным, вероломным, тщеславным человеком и тоже был прав”. В создании образа Бакунина “без героизма” Достоевскому помогали прежде всего высказывания бывших друзей. “Кто же этот Бакунин? — спрашивает М. Катков в № 4 “Московских ведомостей” 1870 года. — В молодости это был человек не без некоторого блеска, способный озадачивать людей слабых и нервных, смущать незрелых и выталкивать из колеи. Но, в сущности, это была натура сухая и черствая, ум пустой и бесплодно возбужденный. Он хватался за многое, но ничем не овладевал, ни к чему не чувствовал призвания, ни в чем не принимал действительного участия. В нем не было ничего искреннего; все интересы, которыми он, по-видимому, кипятился, были явлениями без сущности…” А добрый П. Анненков! “С тех пор он ушел далеко; но потребность созидания систем и воззрений, обманывающих духовные потребности человека, вместо удовлетворения их, — осталась все та же, и тот же романтизм, ищущий необычайных выводов и потрясающих эффектов, слышится в его призывах к разрушению обществ... как прежде слышался в воззваниях к высшему героическому пониманию и осуществлению нравственности и человеческого достоинства…” Добавьте сюда “длинного слизняка”, которым как-то припечатал Бакунина друг Н. Огарев, добавьте мнения о Бакунине его недругов — и дело сделано, портрет “безблагодатного” Бакунина/Ставрогина будет готов.
Несомненно, много пользы могли бы принести писателю и горькие признания самого Бакунина, если бы они были доступны ему. Но очень многого, в том числе и текста “Исповеди”, он не знал: “Я знал Россию мало; восемь лет жил за границей, а когда жил в России, был так занят немецкой философией, что ничего вокруг себя не видел”; “Я создал себе фантастическую Россию”. Но именно вот такой “фантастический”, совершенно оторванный от жизни прототип и нужен Достоевскому, чтобы писать жизнь и судьбу Ставрогина. Л. Гроссман, холодно анализируя совпадения биографии Бакунина с вымышленной биографией Ставрогина, насчитывает двадцать пунктов полного совпадения, причем не таких общих, как “происхождение-образование”, а весьма специфических, которые могут проникнуть в текст лишь в результате сознательного сближения героя и “прототипа”: среди них, например, “использование женщины в революционных целях”, “двойственное отношение друзей и женщин (поклонение и ненависть)”, сексуальная ущербность, этапы миросозерцания — “культ России, воинствующий атеизм, всеобщее разрушение” и совпадение гибельной гипертрофии интеллекта у Ставрогина со свидетельствами Анненкова, Белинского, Герцена об исключительной рассудочности Бакунина.
Читать дальше
