В январе саксонский суд приговорил троих бунтовщиков — Бакунина, Гервега и Реккеля — к смертной казни через гильотинирование. Бакунин хладнокровно отвечал, что как офицер он предпочел бы расстрел. Смертную казнь в Саксонии в то время еще не успели восстановить, поэтому суд, блефуя, предложил приговоренным подать королю прошение о помиловании. Бакунин отказался. И лишь когда ему сказали, что один из его сотоварищей, ради семьи, просит написать прошение, он немедленно согласился.
Теперь его ожидало пожизненное одиночное заключение. Михаилу Бакунину было в это время тридцать шесть лет…
Конечно, узник замка Кенигштайн вряд ли предполагал, что большую часть своего тюремного срока он просидит на родине, но так сложилась судьба. Саксонцы передали Бакунина австрийцам, в крепость св. Георгия, а затем в Ольмюц, где его цепью приковали к стене. В 1851 году он был передан австрийскими властями России. Место жительства узника было определено в самом центре Петербурга, напротив Зимнего дворца: разумеется, это был Алексеевский равелин Петропавловской крепости.
Итак, легко вообразить: каждое утро государь подходит к высоким окнам Зимнего и через Неву смотрит на крепость, где заключен… да, невиданный узник, чудовище, минотавр: не какой-нибудь бунтовщик, не заговорщик с робким сердцем, какими оказались все эти Бестужевы-Рылеевы, а тип абсолютно новый, революционер, сам принимавший участие в европейской революции бесстрашно и убежденно, человек, готовый встать во главе бунта, разрушить самое империю Российскую, а для этого, вероятно, и его самого, Николая, готовый предать смерти. Каждый день Николай видит крепость и думает об узнике. Ведь он — вестник чего-то нового, чего России, слава богу, удавалось пока избежать, но что в 1848 — 1849 годах подступило вплотную, так что он, Николай, вынужден был двинуть войска к границам зашатавшейся и начавшей на глазах распадаться Австрийской империи… Примечательно, что пройдет десять, от силы пятнадцать лет — и Россия будет уже совершенно “заражена” революцией: число революционеров будет исчисляться сотнями, и их внутренний мир будет волновать разве что работников охранного отделения…
Но ничего этого государь не знает, и поэтому еще ему так важно понять: понять психологию этих людей, понять, чего они ищут в революции и какими методами добиваются своего.
Вот-с. В результате размышлений подобного рода на пороге бакунинской камеры однажды и возник начальник III Отделения и шеф жандармов граф Орлов с совершенно неожиданным предложением: написать государю исповедь, причем не так, как пишет ее изобличенный преступник, каясь перед своим монархом; а написать так, как духовный сын пишет своему духовному отцу. Узник обещал подумать и в результате согласился. В истории исповедального жанра (Блаженный Августин, Жан-Жак Руссо, позже — Толстой) “Исповедь” Бакунина занимает совершенно особое место. Она не является этапом раздумий одного из выдающихся учителей человечества; она обращена не ко всем; ее автор — государственный преступник № 1 того времени и пишет он одному человеку — царю.
В литературе о Бакунине до сих пор есть авторы, которые склонны видеть в написании этого документа пример “малодушия” Бакунина и даже его “любви к царю”. Он действительно мог испытывать своеобразную благодарность Николаю I, поскольку тот дал ему возможность собраться с мыслями и высказаться по всем вопросам, мучившим его, — в первый раз за многие годы молчания. Ведь мы не знаем, что было в тот момент на душе у Бакунина: вероятно, он считал жизнь свою погубленной. Во всяком случае, искреннего раздумья над собственной судьбой мы не можем сбросить со счета точно так же, как и желания вырваться “любой ценой”. Как и всякий узник, он перебрал свою жизнь не один раз, и сомнения его относительно того, кем мог бы он стать, уродившись с таким характером, кажутся искренними. Ну, если не революционером — то кем? Колонистом в Новом Свете, моряком, постоянно испытывающим на себе удары моря? Бакунин так и не знает ответа.
Правда, что Бакунин никогда никому, кроме Герцена, не упоминал об “Исповеди”, понимая, что в Европе она погубит его репутацию революционера. И все же взяться за перо его побудило не раскаяние: для человека, обреченного до конца своих дней просидеть в каменном мешке, любое общение, любой диалог, любая игра, даже если это игра в кошки-мышки, — это уже надежда. Бакунин принял правила этой игры и написал удивительный по искренности и силе текст, где в уместных местах позволил себе покаяться, но ведь это письмо царю было его единственным шансом… И он этот шанс использовал! Когда в 1857 году он был освобожден из тюремного заключения и отправлен в ссылку в Сибирь, выяснилось, что выигрыш таки остался за ним. Он был избавлен от погребения заживо! А когда он бежал, Александр II, вновь перечтя текст “Исповеди”, в ужасе вскричал: “Mais je ne vois pas le moindre repentir dans cette lettre”3. “Дурак хотел repentir”, — ядовито добавляет Бакунин в письме к Герцену. Это письмо — важнейший для понимания “Исповеди” документ: “Я подумал немного и размыслил, что перед jury, при открытом судопроизводстве, я должен бы был выдержать роль до конца. Но что в четырех стенах, во власти медведя, я мог без стыда смягчить формы и потому потребовал месяц времени, согласился — и написал в самом деле род исповеди... действия мои были, впрочем, так открыты, что мне скрывать было нечего. Поблагодарив государя в приличных выражениях за снисходительное внимание, я прибавил: „Государь, Вы хотите, чтобы я Вам написал свою исповедь; хорошо, я напишу ее, но Вам известно, что на духу никто не должен каяться в чужих грехах. После моего кораблекрушения у меня осталось только одно сокровище: честь и сознание, что я не изменил никому из доверившихся мне, и поэтому я никого называть не стану…”” Действительно, рукопись Бакунина с точки зрения революционного такта совершенно безупречна. Больше того, он без всякого страха поведал царю то, о чем тот и боялся, и хотел знать.
Читать дальше
