Статья эта поразила Герцена, который написал, что Жюль Элизар — это единственный француз, который смог понять Гегеля и германское мышление. Меж тем судьба готовила ловушку. Публикация прославила Бакунина и сблизила с разными дрезденскими знаменитостями: среди них был, в частности, модный “левый” поэт Георг Гервег, с которым у Бакунина завязалась тесная дружба. Но Гервег чем-то досадил властям и вынужден был ехать в Швейцарию, в Цюрих. Бакунин поехал за ним. Но тут у Гервега тоже давно тянулась какая-то скандальная история с местными властями; в конце концов он и из Цюриха уехал, оставив Бакунина одного. А чтобы тот не скучал, он отрекомендовал его одному из деятелей первобытного коммунизма, портному В. Вейтлингу. Тот, приехав в Цюрих, по рекомендации Гервега свел знакомство с Бакуниным и развлекал его долгими коммунистическими проповедями. Но Вейтлинг приехал в Швейцарию не просто так. Здесь он намеревался опубликовать книгу “Евангелие бедного грешника”, в которой Иисус трактовался как коммунист, проповедующий равенство, отмену собственности и общность наслаждений. Это даже свободным швейцарцам показалось чересчур. Вейтлинга посадили в тюрьму и завели на него дело. Подняли бумаги. И в бумагах его, между прочим, нашли упоминание о Бакунине, которого Вейтлинг называл “отличным парнем”, о чем и было сообщено в русское посольство. В Петербург полетела депеша. Оттуда не замедлило предписание: упомянутому Михаилу Бакунину сдать заграничный паспорт и вернуться в Россию. Предписание это застало Бакунина в Берне. Он, как сообщалось в донесении из Берна, “принял объявленное ему приказание с должным уважением”, выдал соответствующую расписку и паспорт обещал вернуть всенепременно. Впрочем, обещанного не сдержал, а вечером того же дня со своим приятелем музыкантом Адольфом Рейхелем уехал из Берна в Брюссель.
16 марта 1844 года Николаю I был представлен всеподданнейший доклад о всех похождениях и непокорствах Михаила Бакунина. Николай за версту чуял крамолу и наложил резолюцию, чтоб сей неверноподданный Бакунин “подвергнут был ответственности по силе законов”. Надворный уголовный суд коротко и ясно приговорил Михаила Бакунина к лишению всех прав состояния и ссылке в Сибирь на каторжные работы.
Бакунин жил тогда в Париже, зарабатывая гроши переводами с немецкого и занимаясь науками.
Меж тем судьба его решилась — даже без его участия.
Парижский период был самым трудным в жизни Бакунина: средства от отца он перестал получать еще предыдущим предписанием охранного отделения и влачил жизнь совершенно недостаточную, частенько вместо чая прихлебывая кипяток. К тому же Париж, тогдашняя “столица мира”, не сразу принял его: поначалу в круг его общения входят лишь несколько немецких демократов, в том числе и молодой Маркс. Однако скудная доля эмигранта нигде не проявилась так полно, как в Париже: ощущение бесцельности своего здесь житья и заброшенности в огромном городе доходило у Бакунина до мыслей о самоубийстве. Русских эмигрантов в Европе были тогда единицы, а французские знакомства завелись у Бакунина много позже. Известие о каторжном приговоре вроде бы побуждало его к более активной общественной деятельности. Но что бы значила эта деятельность? В чем могла бы найти свое выражение? В некотором смысле все эмигрантство Бакунина до 1848 года есть сплошная фантазия: “революционерами” могли быть в Европе поляки, французы, итальянцы, даже немцы — но русские? Думать в царствование Николая о русской революции, несомненно, означало предаваться каким-то грезам. Бакунину ничего и не оставалось, как грезить наяву. Он начинает выводить русскую революцию из польского движения. Бросается в Версаль, бывший центром польской эмиграции, едет к полякам в Брюссель… Дескать, Польша в попытке воссоздать свою государственность подпалит Россию, а там… Польские демократы всегда настороженно относились к его пылким планам, а идея польско-русской “свободной” федерации просто повергала их в ужас. Бакунин не замечал этого и грезил теперь о панславянском движении, которое должно разрушить две крупнейшие европейские империи: Австрийскую и Российскую. Грезы-то в очередной раз и сыграли с Бакуниным злую шутку. С лета 1846-го по ноябрь 1847-го Бакунин “просидел дома” в полном бездействии. Надо же было случиться, чтобы в ноябре, когда он по-прежнему сидел дома, да к тому же больной, “с обритой головой”, кто-то из поляков вспомнил о нем и пригласил произнести речь в память о польском восстании 1831 года. Бакунин блеснул красноречием, сказав, что залогом освобождения Польши он считает революцию, которая сокрушит Российскую и Австрийскую империи. Возможно, именно в этой речи слово “революция” впервые было применено к России. Речь вызвала восторг у польских демократов. Но была она замечена и в русском посольстве в Париже. Посол, граф Киселев, решил скомпрометировать Бакунина и пустил слух, что Бакунин — агент русского правительства: “Это способный малый, мы его используем, но теперь он зашел слишком далеко”. Эта сплетня попортила Бакунину много крови: нормальное общение с поляками стало для него отныне невозможным.
Читать дальше
