И все-таки молчание старика в последней сцене этого странного спектакля принципиально. В нем — догадка о страшной участи старшего сына и тревога за уцелевших подле него детей, не сбившихся в словеса, в бесчувственность и бесплотность. Но настоящую цену этому молчанию мы узнаем не раньше, чем завершится один круг жизни и начнется новый, когда из этого молчания проклюнутся ботанические изыскания младшего сына, Алексея, ставшего наследником Прямухина, и книга сына Павла (“Основы веры и знания”), которая роднила его с Толстым; когда свершится все, что было предсказано Мишелем — страшный русский бунт, и прервется связь времен, и от рода и от усадьбы не останется ничего, кроме руин и парка, в котором еще живут, в какой-то древесной, волшебной своей ипостаси, дети Александра Михайловича — по крайней мере восемь из одиннадцати — и сам этот парк вновь собирает вокруг себя людей для общего дела — и жизнь неизбывно, как родник, переполняет чашу бытия…
Анархия
Все дождь за окном. Вернее, за стенами дождь, потому что окон в старом флигеле нет, только проемы, и вот там, в этих проемах, — дождь. Немножко шипучий звук капель, мокрый парк, тяжелая листва, шевелящаяся под дождем. Дождь продолжается уже третий месяц, затапливая деревенские огороды, проселочные дороги и мозги людей. Коровы и овцы бродят по дну лугов, они привыкли и только изредка поводят ушами, как плавниками.
От этого дождя темно и неуютно даже под укрытием стен: почему-то представляются годы, когда здесь жили деревенские учителя, поделившие флигель на крошечные клетушки с такими же крошечными дверьми. Сырость, осень, экономия дров, ранняя темнота и невозможность укрыться нигде от шорохов соседей-коллег, разве что забраться в свою каморку и молча сидеть там, слушать копошение за перегородками, дождь за окном, листать непроверенные тетради...
Сейчас здесь ничего — только кирпичные стены, крыша, уцелевшие перекрытия. Лестница без перил на второй этаж. Еще груды мусора. Выносом мусора все сейчас и заняты. В смысле — анархисты. Анархисты заняты “зачисткой” здания от мусора и латанием полов. Потому что учителя во флигеле давно не живут, а остальным прямухинским жителям — не то чтобы совсем по фигу: как все люди, они ценят упорство труда. Но... Во-первых, выходной. В проем окна видно, как трое местных жителей терпеливо пьют водку в парке под дождем. Как там говорил Жан-Поль Сартр? “Я не боюсь упасть в пропасть, я боюсь броситься в нее сам”? Вот и они, жители, не боятся. Чего им, спрашивается, бояться на дне пропасти? Они по-своему вносят смысл в бессмыслицу мироздания, категорически выпивая и закусывая. Способ этот не нов, но испытан, а все новации — в том смысле, чтобы сделать жизнь полнее, — они не прошли еще проверку временем. Так что окружающие жители до истечения времени заняли выжидательную позицию. Впрочем, сочувственную: а вдруг чего получится?
В очередной раз возникая из наружного дождя с опустошенными носилками, Андрюха возвещает:
— Интернациональная бригада имени Карлоса продолжает свою работу!
— Какого Карлоса? — спрашиваю я.
— Знаешь, в последние тридцать лет образовалось столько крутых Карлосов — от Сантаны до Кастанеды, — что, в сущности, не важно, какого именно...
Мне очень симпатичен Андрюха. Ему двадцать два года, он работает в гитарной мастерской, носит рваные джинсы и дрэды, как Боб Марли. Он беспечен и легок, как солнечный зайчик. Рядом с ним я чувствую себя тяжелым и скучным, как интурист.
— Где фасоль, Андрюха? — спрашивает его дежурный по кухне. — Ты обещал привезти фасоль.
— Я собирался в последние пятнадцать минут и поэтому забыл. Фасоль и носки. Последние носки пришлось надеть на встречу “Хранителей Радуги” с мэром Петрозаводска, и от них, по сути, ничего не осталось...
— Ты знаешь “Хранителей Радуги”?! — не выдерживаю я. “Хранители” — это экологическая организация, с которой я давно ищу контакт. В прессе их называли даже экстремистами — за то, что они не ограничиваются положенными протестами в положенные инстанции, а начинают самостоятельно вмешиваться.
— А я и есть “хранитель”...
Вот какой человек Андрюха. В этом году “Хранители Радуги” проводили акцию по защите последних нетронутых древних лесов Карелии. Аналогичные леса в Европе сохранились только в Швейцарии. Поэтому был подписан мораторий на вырубку этих лесов и покупку/использование их древесины. Финны подписали мораторий. Мы — нет. Потому что в районе Костомукши, где растут последние девственные леса Европы, у нас нет другой занятости, кроме как в леспромхозе. Леса, которые продолжают рубить. И задешево вывозить лес прямо в Финляндию. Финны, потупив взор, спекулируют этим лесом. И положение, таким образом, всех устраивает: мораторий существует, общественность успокоена, а лучшая в Европе древесина все равно попадает на мировой рынок. “Хранители” как могли испортили идиллию: промаркировали запретительными клеймами уже готовый к вывозке лес и, собрав в Петрозаводске всех местных журналистов, вручили письмо протеста губернатору Карелии. Так, мол, и так. Остановить безобразие. Перепрофилировать производство...
Читать дальше
