Но псоглавец лязгнул длинными челюстями и одним прыжком очутился в реке. Длинная полотняная рубаха закрутилась вокруг его колен.
Они остались стоять в сырой траве; Инна склонилась над распахнутым чемоданом, перебирая пальцами вещи, словно в них был залог того, что все кончится хорошо.
— Хотите мандарин? — спросила вдруг она.
— Что?
— Мандарин, — терпеливо пояснила Инна. — Вот.
Она протянула ему на шершавой ладони маленький приплюснутый мандарин, горевший как китайский фонарик.
— Спасибо, — сказал он, подумав, что вместе с мандарином она предлагает ему простые дружеские отношения, а он принимает их. Он взял мандарин, вновь отметив отсутствие фаланги на мизинце. — Вот, — сказал он неловко. — Видите? Вот все, что им от меня потребовалось.
Она нахмурилась:
— Что?
— Ну, кусок пальца. Жертва. Символическая.
— Что за глупости, — сказала она. — У вас с самого начала так было. Я еще до Болязубов заметила, когда мы сидели рядом с муравейником. Помните?
— Нет. — Он поправил себя: — То есть помню, как сидели…
Она тоже взяла мандарин и ловко поддела шкурку острым красным ноготком. Сразу пошел запах, резкий и новогодний, и у него заныло в животе от предчувствий радости и праздника, которые он всегда связывал с этим запахом. Долька просвечивала нежно-оранжевым и была похожа на мочку детского уха.
— Инна, — сказал он, раздавив языком нежную мякоть, — я вот все думаю. Это нам кажется? Или на самом деле? Песьеголовый сказал, что тут все одинаково настоящее. Или одинаково ненастоящее. Вы понимаете? А если мы никогда не выберемся отсюда? Так и будем в мороке. Нам будет казаться, что мы нашли своих близких, разговариваем с ними. Как вы думаете?
— Думаете, там, за рекой, настоящее? — спросила она, и ему не понравился вопрос.
— Да, — сказал он. — Там есть несомненные вещи. Неотменимые. Жизнь и смерть. А тут все… зыбко. Если нет смерти, где жизнь? Если все правда, где неправда? Как проверить, Инна? Как проверить?
— Жалеете, что пошли? — спросила она, искоса глянув на него черным глазом.
— Просто хочу понять, — сказал он. — Хотя нет. Не знаю. Может, и жалею. Здесь нет настоящего, Инна. А значит, моя боль тоже ненастоящая, выходит, так? Моя память? Моя женщина?
— Любовь, — сказала она тихо.
— Что?
— Любовь, если есть, всегда настоящая. Как иначе?
— Наверное, вы правы, — согласился он, устало покачав головой. — Наверное, вы правы.
— А как тигренок попал в чашку? — спросила она.
— Что?
— Ну, книжка. Сказка. Вы говорили.
— А… ну, пришла семья, собралась садиться за стол, чай пить, на столе стоит серебряный молочник, и чайник, и чайные чашки, и вдруг видят, что в одной из чашек сидит маленький-маленький тигренок.
Он вдруг почувствовал, как все вокруг делается мутным и расплывается и становится трудно дышать.
— Маленький-маленький тигренок, — повторил он и вытер глаза рукой.
Потом он опустился на землю и заплакал уже всерьез.
Иннина жесткая ладонь погладила его по плечу.
— Ну, все, все, — сказала она. — Хватит. Вы скоро ее увидите. Заберете домой. Честное слово. Все будет хорошо. Честное слово, вот увидите.
Ладонь ее пахла мандарином.
Он встал и вытер слезы.
— А что это была за книжка? — спросил он. — Ну, которую он забрал? Которая ему понравилась?
— Хаггард, — сказала она. — “Копи царя Соломона”. Про африканских колдунов и про подземелья. Юрка ее любил. Боялся и любил. Знаете, дети любят иногда бояться.
— Знаю, — сказал он.
Страшная Гагула и грозный король кукуанов. Вот что будет теперь читать псоглавец в своей землянке.
— Я тоже любил в детстве эту книгу, — сказал он. — Она казалась мне страшной, но на редкость увлекательной. Странно. Когда я уже взрослым попробовал ее перечитать, я так и не сумел понять — чего я так боялся? Почему замирало сердце? Помню, там был подземный похоронный склеп, в пещере, они сажали тела своих царей на камень, сверху капала известковая вода, покрывала тела каменной пленкой… А вы, наверное, больше любили про прекрасную Маргарет?
— Да. — Она кивнула.
— Понятное дело. Там все из-за любви. А в “Копях царя Соломона” — из-за денег.
Она, наклонившись, застегивала чемодан. Юбка обтянула аккуратную круглую попку, а сквозь разошедшийся шов светилось белое бедро. Он отвел глаза.
Читать дальше
