Я так давно живу бок о бок с этим текстом, дышу им, жую его, гляжу на него, передвигаю квадратики, удаляю слова, строчки, абзацы, что мне уже кажется, я вся в нем вымазалась, выкупалась, и словно если сейчас вот поехать в метро, все непременно увидят, что кусочки текста торчат у меня в волосах и волочатся шлейфом за платьем. Он и надоел мне, и по-своему прижился тут, у меня. И вот даже мелькнула абсурдная мысль — ловлю ее за хвост, прежде чем она скроется в щели между досками, глупая ящерица, — что вот до шестьдесят пятой страницы я его сократила, идя с начала, а теперь надо пойти в конец и начать сокращать оттуда, постепенно поднимаясь вверх, до середины.
Впрочем, на редкость бессюжетное повествование. Но я всегда (как, полагаю, многие любители прозы, способные интересоваться и даже наслаждаться всякой прозой, что попадается им на пути, ну вот ровно всякой, включая газетные столбцы, хотя бы и было это прозой лишь постольку, поскольку не стихи), всегда любила бессюжетные вещи. Они на самом-то деле гораздо сложнее, я думаю, чем вещи сюжетные, для письма и иногда для чтения, но чаще и дают несоизмеримо больше. И если в повести есть некая композиция, некий, пусть едва уловимый, ритм, свой размах-расклад, размеренность, она гораздо свежее, острее и поучительнее, нежели повесть с сюжетом, который, скажем так, можно подвергнуть пересказу.
Хотя, может, я и не права. Такое вполне возможно.
Но… вообще-то вот именно сейчас — вряд ли.
Такая честность перед самой собой у героини, ей мешают разве что ветки на пути, желание постоянно выглядеть лучше, чем ты есть, — или, хорошо, пусть не чем есть, но вот настолько хорошей, как и есть. Кто из нас лишен такого желания? Скажете, “вы” — и я первая кину в вас камень. В прозе оно играет с нами злую шутку. Выставляя там и сям приметы наших “положительных” качеств, ну там образованности, красоты, молодости, мы попадаем в прямо противоположную цель, нежели хотели. Читателю уныло. Ему грустно, во всяком случае, читатель не верит автору, читатель снисходительно смеется или пожимает плечами.
А что может быть огорчительнее для автора?
Тогда как, просто следуя другой тактике, убрав из текста всю жалкую саморекламу, все охорашивание перед невидимым зеркалом, автор располагает читателя к себе. И читатель ведь не дурак, он и без этих недвусмысленных буйков, которые мы ему навязываем, поймет и как ты юна, и как хороша собой, и как ты знаешь много языков.
Не надо кокетничать с читателем.
Но как же с ним не кокетничать!
Ну вот, кажется, конец. Конец очередного сеанса то есть. Вызвала, как джинна, маленький калькулятор на рабочий стол из небытия, из недр “стандартных программ”.
Шесть с половиной листов. И это только первый заход, и там еще пока много повторов. Я удаляла то, в неизбежности удаления чего можно было не сомневаться. Эти напластования, одно и то же, конечно, всякий раз по-разному, — она проявила изобретательность, но все равно чтение пока еще очень скучное. К счастью, нас всех интересует такой потаенный процесс, как превращение девушки в женщину, и поэтому текст станет выигрывать и выигрывать, хотя бы он был два листа, или десять, или тринадцать (как было с самого начала).
Задача только в том, чтобы он был плотен, чтоб ничего уже ни убавить, ни прибавить, — тогда он произведет эффект разорвавшейся бомбы, наверняка не меньше килограмма в тротиловом эквиваленте. А еще можно сравнить с тем вроде бы изначально сверхплотным комком материи-энергии (что, как выяснили физики, одно и то же), от которого, по некоторым теориям, произошла наша бесконечно разреженная, исполненная пустоты земля.
Текст сокращен ровно вдвое — и удивительно при этом, что содержание, истинное содержание, ничего не потеряло. Но. Он мог бы существовать и в первоначальном варианте, в этом я также убеждена. Вот такой парадокс, хотя особенного противоречия тут я не вижу.
(Перечитывая сейчас, на исходе работы, свои заметки, я вынуждена вставить самой себе лыко в строку. Если бы передо мной не стояло задачи ужать текст, как пружину, может быть, его и не стоило бы сокращать. Во всяком случае, настолько. Ведь жалко текст. Конечно, его все равно надо было править. И, разумеется, сокращай его другой редактор, теперешняя выжимка была бы иная. Однако — стержень остается.)
Вполне естественно, подробности внутренней жизни разрастаются для нас пропорционально самой жизни, мы готовы заполнять ими десятки и сотни страниц. Но для сжатого воздействия, для удара в другое сердце сотни таких страниц не пригодятся. Их должен быть десяток — условно. Не более, хоть и не менее. Определенное число. Ограниченное, пожалуй, чтобы читатель сам успел прочувствовать, проникнуться этой болью. И тогда…
Читать дальше
