Так вот, я думаю, пустыни и на планете Земля выполняют какую-то очень важную роль. Через них каким-то тайным образом избывается зло, в их аду, не приспособленном для жизни, содержится нечто, что дышит по-другому, не так, как леса и поля. И это второе дыхание, собственно, делает возможным первое.
Ерунда, ерунда. Все глупости. Пройдет не так уж много времени — и я пойму, как я была счастлива вот сейчас. Когда сейчас отслоится в прошлое. Настоящее уныло, сказал классик.
Что-то еще я хотела заметить. Сделать свежий, пока не исчезла, истончившись, нить мысли, свежий черный стежок на полотне экрана.
А, да. И опять не о тексте, но в связи с ним. В каждое мгновение я понимаю, что могла бы все вернуть в моей любви — где-то в глубине души, может быть, под всеми барханами, на большой глубине, идет холодный, холоднее, чем лед, ток воды. Подобное чувство было и у Адоры. Я знаю. Потаенная вода есть следующее знание: меня невозможно забыть, он никогда не справится со мной, драгоценный предатель. Все страдания здесь, в сущности, смешны и возможны лишь, пока мы сами даем им длиться.
Ты никогда не сможешь преодолеть меня.
Картина состоявшейся близости на этот раз описана в терминах современных. Тут и “сканирование”, и “монтажный стол памяти”, и “слайды”. Кто бы мог подумать, что в этих сухих словах столько поэзии.
Любовные сцены портят пропущенные запятые, на каждой из которых я спотыкаюсь, как на растяжке без мины. И некоторая все же фальшивинка диалогов, слишком приземленных при таких небесных озарениях героини. Конечно, то, что звучит вслух, невозможно считать содержательным разговором. Но, может быть, тогда подобное не стоит и записывать? Эффект получается странный, совсем не тот, что хотелось бы.
Какая развратная получилась эта Мирослава, старшая сестра Адоры. Надо же, Мирослава не стесняется сетовать, что младшая не почувствует всей прелести объятий этого персонажа, центрального теперь для них обеих.
(В который раз ловлю себя на том, что воспринимаю героев как реальных людей.)
В качестве заключения стоит такое:
“Ноябрь 1996, Стаффорд, Великобритания.
Перепечатано и отредактировано: июнь — август 2003, Таллинн — Киев.
(под музыку Henri Seroka & Ralph Benatar „Arhnaton Pharaoh”)”.
Как в живом журнале: “каррент муд”, “каррент мьюзик”.
Весьма даже взрослая и серьезная повесть, и дело тут, конечно, не в любовных сценах, а в зрелости проживаемых чувств.
Сессия вторая
Пора резать. По живому. Интересно, то же ли чувствует новоначальный хирург, впервые приступая к обездвиженному телу на операционном столе?
Единственное свидетельство моей трусости — я сделала тексту нечто вроде общего наркоза. Сохранила резервный файл, присовокупив к первоначальному названию цифирьку два.
Двинуться сквозь тропические заросли текста, рубя мачете “делита” направо и налево.
Нет, я была не права, воспринимая ее эльфийским ребенком. Она вполне крутая молодая особа, травму потери девственности, во всяком случае, она пережила.
Какой-то новый виток враждебности по отношению к героине я ощутила — вот перепады так перепады, то я почти люблю ее, то она мне не нравится.
Как сказал один прогнозист: мы, прогнозисты, занимаемся тем, что даем долгосрочные прогнозы. Если прогноз не сбывается, а о нем еще помнят, мы в состоянии объяснить, почему он не сбылся. Если мы не объясняем, объяснят другие.
Станет ли автор автором, когда дневник окончательно отслоится от него? Будет ли он способен писать еще и нечто иное? Возможно, не такое личное и не такое пульсирующее?
Трудно сказать.
Без каких бы то ни было значимых потерь девятнадцать страниц десятым кеглем легко укладываются в четырнадцать — двенадцатым… А ведь я еще нежной рукой расправляла засушенные числительные “2-х” — “двух”, “11-летней” — “одиннадцатилетней”… В прозе не должно быть корноухих уродцев.
Наверное, стоит оставить немецкое название второй части романа, а равно и все эти немецкие бубенчики в расписании каждого дня — ведь героиня учит немецкий, пусть будет так.
Лучшие кусочки-фрагментики сами собой складываются в мозаику.
А кстати, когда я привела этот текст в тот вид, в котором привыкла работать с текстами, — двенадцатый кегль, выравнивание по обоим краям, абзацы, — само собой оказалось, что ему всего 157 страниц, ну то есть разве самую малость больше, чем в той же “Пустыне”. (Я все время сосредоточена на себе самой, но, к сожалению, это неизбежно.) И мне всерьез сделалось страшно: неужели кто-то поступит вот так и с моим прошлым, где дорога и ценна каждая буковка, каждый значок, каждый намек самой себе, даже если он никому другому не может быть понятен, — неужели можно и “Пустыню” проредить, сократить, ужать…
Читать дальше
