— Правильно, — засопел Георгий Александрович. — В Лебедеве будет больше подлинного, исконно русского, мужицкого, толстовского... А лошадь он тоже сыграет, будьте уверены... Вы, кстати, видели, Марк, как он на эстраде показывает Бабу Ягу?
— Бабу Ягу? Нет, не видел.
— Это феерично. Он чувствует гротеск и условность не хуже Сережи, но размах и масштаб в роли вы получите именно благодаря Лебедеву.
“Что он меня уговаривает? — думалось мне. — Я ведь сам ему Лебедева назвал!”
Но Гога просто размышлял вслух, как бы убеждая и себя, и меня. Вот эта его детскость, способность зажечься меня восторгали.
Ночью я шел один к гостинице через весь Ленинград и местами подпрыгивал от счастья. Они втроем остались и говорили о чем-то уже без меня.
На следующий день мы встретились в театре вторично, и разговор о пьесе был конкретен: Гоге не нравилась вторая половина второго акта. Весь сюжетный и смысловой парафраз трактата “Царство Божие внутри вас”, который я ввел в драматургию “Холстомера”, — сцены с солдатами, идущими убивать безоружных крестьян, казавшиеся в первом варианте мне необходимыми, поскольку к концу возникала чрезвычайно важная толстовская идея о гниении общества снизу доверху и о “вселенском гипнозе”, который захватил всех — от рядового до царя, — эту линию опытный Гога сразу предложил снять.
— Притча нуждается в прозрачности. Не утяжеляйте ее, Марк, своими довесками.
— Это не мои довески. Это Толстой, — пытался я защитить свой “драматургический ход”.
— Ну хорошо. Оставьте сейчас это. Но вы сами увидите потом, что это лишнее.
Действительно, Гога оказался абсолютно прав. “Потом” я сам увидел, что это лишнее, и когда осенью привез на чтение худсовету новый вариант пьесы, в нем уже произошли серьезные сокращения — благодаря его совету — именно во второй половине второго акта, перед сценой с графом Бобринским. Эти сокращения произвел я сам, собственной рукой, в экземпляре, который остался в театре. Новый вариант пьесы печатался уже в самом театре.
Худсовет был коротким. Первым взял слово Ефим Захарович Копелян, который сразу высказался “за”. Почему-то резко против был один человек — артист Рыжухин. Он, кстати, и “Бедную Лизу” раньше не принял. Единственный в своем роде человек!..
— Не обращайте внимания, Марк, на этого старика. Он — маразматик, — сказал мне весело Гога, когда худсовет закончился.
— Но тогда почему он у вас в худсовете? — поинтересовался я.
— А-а-а, вы не знаете, значит, метода Черчилля.
— Черчилля? — удивился я. — При чем тут Черчилль?
И Гога, смеясь, рассказал мне, что британский премьер-министр всегда держал в своем парламенте одного лорда, который вечно его критиковал и говорил глупости. “Почему вы его не уберете со своего пути?” — спрашивали Черчилля не раз. “Чтобы знать, что мне скажут другие идиоты, — отвечал остроумный премьер. — Те, которые находятся не у меня дома, в парламенте, а дальше, за его пределами. Иногда надо слушать своего противника, чтобы убежденно делать все наоборот”.
— Я держу Рыжухина в худсовете для того, чтобы все равно сделать по-своему, но зато я заранее знаю, что мне скажут в обкоме. Почти дословные совпадения. Нечто вроде тренировки для меня. Польза несомненная.
— А если Рыжухину что-то нравится, что тогда?
— Тогда я задумываюсь, где, в каком месте я совершил ошибку.
Еще одна тонкость, присущая опытному руководству!.. Мне вдруг подумалось: а что, если бы Гога сделался противником Черчилля в английском парламенте?.. Я думаю, Черчиллю пришлось бы туго.
На том памятном мне худсовете во время читки я имел неосторожность (как и в предыдущем случае с “Бедной Лизой”) спеть все стихи Юрия Ряшенцева на мелодии, мерещившиеся мне еще во время работы над пьесой, чтобы лучше проявить тон и смысл того или иного эпизода и образа. Все зонги исполнялись мною на слух, без всякого аккомпанемента. Оно и понятно: я, повторюсь, не знаю нот, пою всю жизнь по слуху, как Бог на душу положит...
Встал вопрос о композиторе будущего спектакля.
Гога говорит:
— А не надо никакого профессионала приглашать. Вот то, как вы пели, пусть и останется в спектакле.
— Как в “Бедной Лизе”? — переспросил я.
— Как в “Бедной Лизе”, точно так, — ответил Гога.
И “точно так, как в „Бедной Лизе””, Семен Ефимович Розенцвейг сел за рояль и начал мне подыгрывать. И тут дело доходило до смешного. До анекдота. Скажем, мне слышалась какая-то высокая нота, а я не могу профессионально объяснить, чего хочу... Вот он играет, играет, а я кричу:
Читать дальше
