“Прекрасный греческий мальчик — одна из великих западных личин сексуальности. <���…> Прекрасный мальчик — андрогин, светоносно мужественный и женственный. <���…> Подобно христианскому святому, греческий мальчик был мучеником, жертвой природной тирании. <���…> Прекрасный мальчик желанен, но сам не вожделеет”4. Именно таким предстает Морас, который действительно скорее андрогин, чем гей. Так, он говорит о себе “я сам женщина” (и одно время ходит в женском платье); Фиона не может вначале распознать его пол и называет его андрогином; сам же Морас с трудом различает пол человека: “<���…> мне нравятся разные люди, я даже не сразу понимаю, мальчики они или девочки”. Желанный многими персонажами, он боится секса — “мне хочется любить их, но страшно с ними соединяться”, пишет Морас, рассуждая о том, как его тело может измениться после проникновения в чужое.
Подобный страх пенетрации и, шире, тактильных контактов с Другим очевидным образом имеет психопатологическую природу и отсылает нас к очевидному инфантилизму героя (одна из многочисленных характеристик его нервного расстройства формулируется врачами как “первичный инфантильный нарциссизм”), что является ключом к заболеванию Мораса.
Известно, что в клинику Морас попал после “случая в университете — с разбитыми стеклами и прочим мальчишеством”. Под конец романа дается косвенный намек, что окно в университете он пытался выбить после смерти одного из членов его семьи. После же упоминаний в дневнике Мораса “уток в центральном парке” и “детей над пропастью” нельзя не вспомнить Холдена Колфилда из “Над пропастью во ржи”, который перебил все окна в отцовском гараже после смерти своего младшего брата. Аллюзия на текст Сэлинджера становится еще более очевидной после фраз в письме одного из персонажей о старшем брате Мораса, “серьезном предпринимателе”, оплачивающем его весьма дорогостоящее пребывание в психиатрической клинике, — у Холдена также был старший брат, который “продался” Голливуду, зарабатывал много денег и купил себе дорогую машину.
Части, посвященные детству героя, составляют хоть и небольшой, но значительный пласт в дневниковых записях Мораса. Надрывные, как в романе Сэлинджера, воспоминания о счастливом детстве на даче (где, вместе с малиной и брусникой, и должна была продаваться эта самая куманика), обожаемом старшем брате и умерших родителях написаны, что интересно, в совершенно иной тональности, чем основная часть его “постов” в блоге. Так, большинство его записей сделаны в сюрреалистической манере, заставляющей вспомнить о прозе Виана, Перека или некоторых отечественных авторов (в прозе — “Скупщика непрожитого” А. Лебедева, в стихопрозе — тексты А. Сен-Сенькова и И. Кригера):
“иногда я вспоминаю сразу все и сильно пугаюсь, иногда — лоскутами, канителью, тогда не страшно
здесь в городе много такс и полным-полно йоркширских терьеров
терьеры сидят в кафе на плетеных стульях рядом с хозяйками и пьют из блюдечек теплые сливки”.
Кроме того, дневниковые записи Мораса крайне аллюзивны, требуют большой эрудиции для расшифровки и сложно построены:
“Несомненно, я — куманика. Я связан с ней рунической мыльной веревкой, ведь моя руна — дубовый, ежевичный, куманический thorn.
Я связан с ней тем же колючим сочным стеблем, что и безумный Жан со своим дроком .
С тех пор как я в Испании, я — Морас. Точнее, Zarzamoras, но многие зовут меня Морас, или просто — Мо.
А то Zarza напоминает Zamza, а это нам вовсе ни к чему.
Латунная латынь позвякивает в памяти: мора — это промежуток времени. Самая малая единица времени в античном стихе. Четыре моры — это стопа дактиля. Три моры — стопа хорея. Восемь мор — плоскостопие и белый билет”.
Переходя же на детские воспоминания, Морас избавляется от своего сюрреалистического “темного стиля”:
“<���…> вот этот запах — залежавшейся шерсти, липкого кримплена, и еще пыльный, мучной запах папье-маше, и еще мучительный запах тока, когда лижешь кисловатую батарейку, и еще пергаментный, оберточный запах на чердаке, и еще — как пахнет в пригородном поезде, ржавчиной и теплым паром, и простудный запах мякоти алоэ
так пахнет изнанка памяти? решка, мездра, испод?”
Это же, в свою очередь, отсылает нас не только к “мячикам под кроватью” из ностальгического Набокова, но и к “Школе для дураков” Саши Соколова, тем более что Морас страдает среди прочего и раздвоением личности и является, таким образом, своеобразной литературной проекцией сразу двух персонажей-подростков — он представляет собой и подросшего Холдена, и героя Соколова.
Читать дальше
