Алексей Колобродов. Место Гагарина. — “Общественное мнение”, Саратов, 2011, 27 апреля .
“Данилкин — первый из гагаринских биографов, кому удалось свести в адекватной пропорции Гагарина-космонавта, Гагарина-человека и Гагарина-бренд. Поместить в один аудиоряд „Поехали!”, „Опустела без тебя земля” и „Гагарин, я вас любила, о-о” (обошлось, пожалуй, лишь без Лаэртского, „Шел Гагарин по деревне…”). Соединить надпись „СССР” на шлемофоне с названием ночного клуба „Гагарин”. Передать аромат шестидесятых (не только советских) так, будто он достался ему запаянным в капсулу, а капсула была передана в эстафете. Советские же шестидесятые — с их человеческим лицом и ленинскими нормами, щенячьим желанием нравиться взрослым, утопизмом и прожектерством — в книге „Гагарин” — не фон, а почва — и в этом смысле Данилкин стилистически и концептуально наследует не только Проханову, но книжке Вайля и Гениса „Шестидесятые. Мир советского человека””.
“Биограф видит сложность своей задачи в оппонировании не столько советско-официозному образу Гагарина (импульс к созданию и поддержанию которого сначала выдохся, а потом потерял смысл), сколько его двойнику — альтернативному гагаринскому мифу. Порожденному отчасти либеральным диссидентством, отчасти народным ревизионизмом, а в основном — идеологией обывательского цинизма. Которая овладела массовым сознанием в 70-е и с тех пор мощно укрепилась и заматерела. Более того, Данилкин имеет смелость назвать именно эту, а не советскую версию гагаринской биографии основной, „общепринятой”...”
Константин Крылов. Русские: “Увольте нас от такой России!” — “Русский Обозреватель”, 2011, 8 апреля .
“Тогда человек садится и начинает писать заявление об уходе. „Прошу меня уволить по собственному желанию с такого-то числа”. Вот сейчас русский народ занят тем, что составляет коллективное заявление об уходе. „Увольте нас от России”. Вопрос только в том, какую дату поставить, — со второго десятилетия XXI века или позднее. Но это уже вопрос технический. Потому что человек, решивший уйти, уже смотрит на окружающее другими глазами. То, что его раньше волновало, больше не волнует. То, что раздражало, — не раздражает. Что вселяло надежды — кажется абсолютно неважным. Все, это уже чужие стены. Из которых он скоро уйдет. Куда — пока не решено, может, уже и никуда. Но — уйдет. „Тут ничего нет, все””.
Майя Кучерская. На необычных держится небо. “Русская премия” за “крупную прозу” досталась одному из самых тонких стилистов русской словесности — писателю из Нидерландов Марине Палей. — “Ведомости”, 2011, № 77, 29 апреля .
Говорит Марина Палей: “Да, я считаю, что одна культура непереводима на язык другой. Однако в романе „Хор”, на мой взгляд, главный акцент не ставится на межнациональном барьере как таковом. Для меня „стена между культурами” — это всего лишь частный вариант непреодолимой стены между человеком и человеком. Предвечной стены взаимного, экзистенциального отчуждения — между двумя сознаниями, даже между двумя сердцами”.
Сергей Лишаев. Фотография и путешествие. — “Нева”, Санкт-Петербург, 2011, № 4 .
“Постклассическое путешествие можно уложить в трехзвенную формулу: образ — реальность — образ* (звездочка указывает на отличие итогового образа от образа первоначального, на его „приватизацию”). Реальность в этой схеме оказывается не более чем посредствующим звеном в операции по обмену анонимных фотообразов на образы, „обогащенные” зримым (фигура путешественника в кадре) или воображаемым („этот вид я снимал тогда, когда…”) присутствием туриста. Образ обменивается на реальность, реальность вновь обменивается на образ. Круг замыкается. При этом после окончания путешествия образ остается таким же анонимным, каким он был до его начала. Но это — для стороннего наблюдателя. Для самого туриста отличие итогового фотообраза (того, который он разместил в домашнем альбоме) от „чужого”, „холодного” образа с рекламного проспекта весьма существенно”.
Станислав Львовский. Премия “Поэт” присуждена Виктору Сосноре. — “ OpenSpace ”, 2011, 15 апреля .
Говорит Валерий Шубинский: “Соснора был единственным за все время существования советской литературы писателем, по крайней мере единственным поэтом, вполне, до конца эстетически состоявшимся в ее границах (не в формальном, бытовом смысле, а в эстетическом, ментальном), а потом эти границы разорвавшим, ушедшим за них целиком и полностью. Говоря конкретнее, „Январский ливень” и самые ранние стихи из „Всадников” (включая знаменитую „Смерть Бояна”) — это стихи хорошего советского поэта „левого” толка, удачливого соперника Вознесенского, продолжателя Мартынова и Кирсанова, протеже Асеева. И вдруг где-то около 1962 года происходит прорыв/взлет/падение в бесконечные засловесные пространства, гибкую и гулкую точную неточность. В мир, куда многие мучительно пробивались — а этот залетел на волне старомодного байронизма, сам, кажется, того не желая: в том мире, мире любимых и чтимых Мартынова и Асеева, у него все было хорошо. А сюда, в мир лирической свободы, начинающийся с „Последних песен Бояна”, с „Китежа”, он долетел сквозь ледяную и огненную стену с обгоревшими перьями, с надломленным крылом, с чуть надорванным голосом. Легко и приятно видеть в его бешеном своеволии по отношению к миру и языку „авангард”. Но, может быть, колдун поневоле чувствует: без этого искажения пространства и времени под себя он упадет и разобьется. Другое дело, что лучшие стихи Сосноры — те, где это напряженное колдовство едва заметно (хотя все же заметно). Этих стихотворений достаточно для нашей долгой любви. Поэт, написавший „Латвийскую балладу”, „Хутор у озера”, „Дождь-декабрь”, „Семейный портрет”, большую часть тех же „Последних песен Бояна”, — классик. И если написание этих стихотворений требовало некоторого количества шлака — что ж, таков производственный процесс”.
Читать дальше
