…Алексей Кондратович говорил Лиде о Ксении Васильевне благоговейным тоном — как и о манере игры Глена Гульда, — но попутно, как бы в приливе откровенности, сообщал о ней некоторые факты, развенчивающие сложившийся в сознании Лиды образ. С одной стороны, Лиде полагалось разделять демонстративное благоговение Алексея Кондратовича перед женой, с другой — внутренним слухом она обязана была догадаться, что Ксения Васильевна живет доставшимися от мужа культурными запасами. После нескольких бесед с Ксенией Васильевной Лида обнаружила, что хваленая ее образованность, на которую упирали родители, состоит из умения создать впечатление о том, что она кое-что знает… О Ван Гоге, которого Лида очень ценила, ей известно, что он в припадке безумия отрезал себе ухо, из биографии Шумана, любимого Лидиной мамой композитора, чья музыка часто звучала в доме, Ксении Васильевне запомнилась скандальная история его женитьбы на Кларе Вик, а про Чайковского она знает, что его спасла для музыки немка. Тут можно перечислять до бесконечности: Толстой — три главных романа, анафема плюс непротивление злу насилием, Достоевский — два-три романа плюс дело Петрашевского, Гендель — “Мессия” плюс правосторонний паралич, вылеченный в Аахене, Лист — это “Грезы любви” плюс история с Мари Агу, Шопен — произведения, которые играл Юра, плюс Жорж Санд…
Вовсе не обязательно знать, почему Моцарт порвал отношения с архиепископом Зальцбурга, Бетховен тяготился уроками эрцгерцогу Рудольфу, а Брамса в пух и прах раскритиковали за его “Реквием”, где хор чересчур долго восклицает: “Смерть, где жало твое!..” Главное в человеке — душа, вещь, казалось бы, беспредметная, как партия Luce, невидимо сопровождающая любую мелодию, но абсолютно конкретная, как свет, который или есть, или нет. Тема души не входит в понятие того или иного круга — или все-таки входит? У Лидиной мамы была прекрасная душа, а у Ксении Васильевны, если верить Алексею Кондратовичу, души не было, но они входят в один круг, в него же входит Лида, которая не знает, есть у нее душа или нет, скорее всего ее было немного: Лида не могла бы с такой самоотверженностью, как мама, выступать в рабочий перерыв на заводе с лекциями об ухе Винсента, брюках Жорж Санд или архиепископе Зальцбурга, чтобы слушатели хоть что-то запомнили из ее рассказов и меньше пили водку… Бетховен начал терять слух между Патетической и Лунной сонатами. Гойя стал глохнуть между портретом Себастьяна Мартинеса и первыми листами “Капричос”. Бах ослеп к концу жизни. К слепому Гомеру вышла из мрака с перстами пурпурными Эос. Переход Моцарта от светлой радости к мрачной скорби произошел между “Свадьбой Фигаро” и “Дон Жуаном”. Шуман сошел с ума между “Крейслерианой” и ненаписанной им, в духе Генделя, оратории “Лютер”. Ван Гог свихнулся между “Прогулкой осужденных” и автопортретом с отрезанным ухом. Рембрандт продал могилу Саскии на кладбище для богатых, чтобы похоронить вторую жену, Хендрикье, на кладбище для бедных, потому что у него не было ни одного стювера в кармане. У Моцарта не было ни одного крейцера, чтобы заплатить за собственную могилу. У Генделя не было ни пенса, чтобы купить свечи. У Гогена не было ни единого су в кошельке и кошелька тоже не было. У Шумана не было лишней мелочи на то, чтобы постричь волосы, отросшие на аршин… Всех их преследовали кредиторы, лавочники присылали счета, нотариусы описывали имущество, стража волокла в долговую яму, выгоняла на улицу, загоняла в гетто для нищих, где стремительно теряющий зрение Рембрандт писал “Возвращение блудного сына”, потому что глаза его постепенно выедали испарения азотной кислоты, необходимой для гравирования, а на предохранительные очки не хватало гульденов… Все это мама говорила со слезой в голосе, которая в рабочих кругах принималась на ура, на этой слезе, собственно, и проплывала в сознание рабочих людей вся эта компания глухих и сумасшедших творцов. Гойя рыдал после расстрела повстанцев в храме Принсип Пио. Бетховен безутешно плакал после того, как ему отказали в руке Джульетты Гвичарди. Шуман точил тихие слезы в психлечебнице Эндених близ Бонна. Ван Гог горько стенал над провалившимся проектом “Мастерской будущего”. Рембрандт выплакал глаза после смерти сына… Всех их в младенческой зыбке качала река слез. Мама чувствовала огромную пропасть между своими слезливыми лекциями и работающими в грохоте, удушливой вони и жаре людьми, но прибегала к байкам, потому что знала, что между Ван Гогом, делящимся своими жалкими грошами с шахтерами, и нищим Моцартом пропасти не существовало: рабочие и герои маминых баек были людьми одного круга, выкладывающимися в труде без остатка, тогда как люди маминого круга кое-что себе оставляли, хотя бы чувство иронии, как отец, или фонотеку с филателией, как Алексей Кондратович. Скоро, скоро от культуры останется три старых поношенных камзола, восемь носовых платков, пять беретов, пять ночных колпаков и отхваченное бритвой ухо — такая тенденция, подобно отдаленной дрожи смычков в поэме огня, уже намечалась… Мама чувствовала себя обреченной на нечестное отношение к простым работягам, которые работали и работали (“Они еще и водочку попивают, выражая национальную традицию”, — говорил насмешливо отец), создавали ценности, вот почему мама жаловалась, что призраки Гойи бродят по России, и главным образом — по проклятому городу.
Читать дальше
