Однако быт семейства Чеховых под началом Павла Егоровича нельзя считать таким уж невыносимым. То он играет с Николаем, жаждущим музыки, скрипичные дуэты, то учит детей чистописанию, добиваясь “фирменного” чеховского почерка, то заставляет их ежедневно по очереди прочитывать местную газету, открывая им путь к современному литературному русскому языку. Даже домашние спектакли по Гоголю охотно ставят “перегруженные” дети Чеховых. В одном из московских писем Антон Павлович упоминает: “Отец читает матери „Запечатленного ангела”…” Театры, гости… Не такая уж душная атмосфера.
Одновременно с горизонталью семейной повседневности присутствовал у родителей Чеховых другой, “вертикальный”, проект, с целью вывести детей (да и себя вслед за ними) на совсем иной жизненный уровень, где таланты и знания затребованы и уместны, дают успех и почет. Павел Егорович был купцом второй гильдии (что не так уж мало), умея только писать и считать и слегка подучившись практике торговли у купца первой гильдии И. Е. Кобылина. Его собственный опыт, выходит, свидетельствовал, что учить детей дома музыке и французскому языку, отдавать их не в городское училище, а в высокотребовательную классическую гимназию совсем не обязательно. Но Чеховы хотели во что бы то ни стало дать детям настоящее образование. Торговые дела купца Чехова первые пятнадцать лет шли совсем не так плохо, как представлено у Кузичевой. Материальная основа таганрогской жизни Чеховых рухнула не от смешных и нелепых промахов Павла Егоровича, описанных автором подробно и наставительно, а от совершенно иных причин — от общего уменьшения значения Таганрога как торгового и портового центра. И еще оттого, что Павла Егоровича дважды жестоко обманули свои люди, которым он полностью доверял. Когда семье пришлось уехать в Москву, то и там действия Павла Егоровича были не так уж бестолковы — он не шел на случайные, плохо оплачиваемые места, с которых ему в пятьдесят три года было уже не подняться, а постепенно сумел устроиться на место, которое позволяло обеспечивать семье пропитание. Между тем даже в первоначальном нищем московском житье семья продолжала свой образовательный проект, не поддавшись соблазну отдать детей в амбары и мастерские.
В пожилые годы у Павла Егоровича не было близких друзей и собеседников. И он понапрасну пытался “догнать” своих образованных взрослых детей, читая и пересказывая “Историю государства Российского” или газетные новости. Но все-таки он обрел покой, достаток и почет. Если бы ему пришлось жить в старости не у Антона, который давно понял роль родителей в построении своего жизненного пути, а у других детей (не считая бездомного Николая), то они, думаю, тоже бы постарались.
В конце книги автор неожиданно сообщает про занудного и бестолкового чеховского родителя: “Павел Егорович уединялся в своей <���…> комнате-келье, чтобы молитвами и песнопениями поддержать покой в душе. Это был ежедневный апогей ритуальной жизни… Павел Егорович безмятежно и торжественно возводил свой душевный храм. Незатейливый, но храм”. В очередной раз пригвоздив формалиста и деспота словами “ритуал” и “незатейливый”, открыла ли Кузичева в нем, так сказать, существование души? Простила ли ему, наконец, что этот “человек слабого полета” был отцом писателя Чехова? Перед нами один из образцов “благомыслия” — той пустотелой велеречивости, коей, согласно семейному юмористическому мнению, был привержен Павел Егорович, а страницы “биографии семьи” украшены многажды.
“Евгения Яковлевна. Мать”. Это хорошая хозяйка, верная жена, заботливая мать (“наша добрая мать” — слова из меморий сына Александра). Свидетельство молоденькой мелиховской гостьи Т. Л. Щепкиной-Куперник: “Я никогда не видела, чтобы Евгения Яковлевна сидела сложив руки… Принимала и угощала она, как настоящая старосветская помещица… Помню ее уютную фигуру в капотце и чепце, как она на ночь приходила ко мне, когда я уже собиралась заснуть, и ставила на столик у кровати кусок курника или еще чего-нибудь, говоря со своим милым придыханием: „А вдруг детка проголодается?..””3
Автором впервые введена в чеховиану сценка, характеризующая уже почти бессловесную из-за болезни Евгению Яковлевну. “Бабушка” гневалась и, не имея других средств выразить недовольство, яростно плевалась в окружающих. Тогда ее внук, гениальный актер Михаил Чехов, вдруг скорчился и, словно жалкий умалишенный, придвинулся к ней на коленях, что-то бормоча. Евгения Яковлевна затихла, стала гладить по голове “жалкого человека” и невнятно его утешать… Однажды в Мелихове она сказала: “Мои дети любят меня каждый по-своему. И я стараюсь любить каждого из них так, как это нужно именно ему”4.
Читать дальше
