Любино прозвище с годами потеряло свое первоначальное обидное наполнение и вспоминалось только в те дни поздней осени, когда она, инквизиторски орудуя широкой, подбитой металлической планкой лопатой для снега — а не метлой, что было бы логично, — с сатанинским скрежетом соскребала с асфальта мокрые листья, доводя до исступления обитателей не только своего подъезда и всего дома, но и соседних домов тоже. Для чего Люба это делала, да еще с утра пораньше, когда половина народу спала самым сладким сном, было для всех загадкой. “Чтобы жизнь медом не казалась” — так объясняла сей феномен собачница Глафира из двадцать пятой.
Зато Муська-живоглотка, однажды получив прозвище, всем своим поведением только подтверждала его правильность.
Пять лет назад Муська совершила самую, наверное, значительную рокировку в своей жизни: переселилась с первого этажа соседнего второго подъезда на пятый этаж Любиного третьего. И теперь, когда Люба, летним вечером выходя во двор посидеть на скамеечке, оглядывала сверху вниз окна своего третьего, если считать слева, подъезда, начинала она не как прежде — с доктора Латышева и его противной жены Зинки из тридцатой да вдовой полковничихи Августы Игнатьевны из двадцать девятой, а все с тех же Латышевых из тридцатой и теперь уже Муськи-живоглотки из двадцать девятой, потому что незадолго до смерти бездетная Августа вызвала на дом нотариуса и завещала Муське свою двухкомнатную квартиру, хотя все знали, что есть у Августы какая-никакая, а племянница, дочь ее младшей сестры. Но племянница была далеко, на другом конце города, и разрывалась между работой и сыновьями-погодками, а услужливая Муська была под рукой и всегда готова на общение в придачу с душистым пловом и прочей пахлавой.
На четвертом, под Латышевыми, располагались пожилые супруги Одинцовы — в прошлом “водный инженер” Аркадий Иванович и жена его, инвалид первой группы по сердцу Анна Сергеевна, а под Муськой — тронувшаяся умом после гибели в автокатастрофе мужа и сына пожилая дама-библиотекарша Алевтина Валентиновна.
Третий этаж занимали с четной стороны Большая Тамара, школьная посудомойка, и ее дочь Женечка, а с нечетной — собачница Глафира, с которой Любу связывала дружба-ненависть с преобладанием последней, потому что все лестничные марши сверху донизу были усыпаны клочками шерсти двух Глафириных собак: рыжего кобеля и белой сучки, которых Глафира называла соответственно “сынком” и “дочкой”.
На втором этаже, в двадцать четвертой, редко попадаясь на глаза, тихо жили супруги Поляны. Она — маленькая, нежно-привядшая Сонечка, старушка с девическим голосом бывшей телефонистки, он — Славик, Станислав Казимирович, когда-то плановик с завода по производству конденсаторов, а теперь неприметный пенсионер со всклокоченным пегим венчиком вокруг головы.
В квартире напротив обитали прораб Гоша и жена его Эмилия, которую Гоша, а за ним и все остальные называли Эмочкой. Эмочка была на вопиющие пятнадцать лет старше мужа, но эта разница, долго дававшая пищу для пересудов дворовым кумушкам, с какого-то момента перестала бросаться в глаза, потому что Эмочка вдруг законсервировалась, дав Гоше возможность визуально догнать ее.
Когда Люба появилась в их подъезде, Эмочка давно была на пенсии. Каждое утро по будням в семь тридцать Гоша и Эмочка, держась за руки, выходили из подъезда. Эмочка провожала Гошу до остановки и долго махала вслед автобусу, по-пионерски подпрыгивая на тонких, плохо гнущихся ногах с перекрученными чулками. Вечером, ровно в семь, в любую погоду Эмочка шла встречать мужа.
Беспокойство от верхних соседей было только одно: зачастую по выходным к ним приходили гости, и рано ложившаяся Люба ворочалась в постели, подозрительно прислушиваясь к звукам передвигаемых стульев и голосам, что-то однообразно, на манер молитвы, бубнившим. Сведущая Глафира объяснила, что это были не молитвы вовсе, а стихи.
До рождения Зойки Люба такое безобразие с трудом, но терпела, а потом, окончательно почувствовав себя в своем праве, хватала первый попавшийся под руку тяжелый предмет и лупила по стояку батареи, заставляя вздрагивать не только верхних любителей изящной словесности, но и всю нечетную сторону своего подъезда.
Квартиру напротив Любы еще семь лет назад занимали алкаши-пенсионеры Клавка и Лёня. Клавка на почве пьянства страдала отечностью и недержанием мочи. Оставляя за собой пахучий аммиачный след, Клавка регулярно, раз в месяц, обходила сверху донизу весь подъезд с просьбой отдать “что-нибудь из старенького носильного или еще чего”, но в целом теткой она была безвредной, в отличие от своего дурного во хмелю мужа.
Читать дальше
