На новом месте Любе выдали сине-белую униформу, фирменную плоскую швабру и квадратное красное ведро с заграничным словом по периметру. Теперь она была не просто уборщицей, а “работником клининговой службы”. И рабочий инвентарь в ее руке назывался теперь не шваброй, а мопом.
Услыхав про “клининг”, Любина шестнадцатилетняя дочь Зойка прыснула в кулачок, а в чем закавыка, Люба так от нее и не добилась. У хорошенькой, словно кукленок, молодой девушки-менеджера Люба спрашивать про “клининг” постеснялась. И с тех пор на вопрос: “Кем вы работаете?” — отвечала с досадой, но твердо: “Уборщица, и все тут!”
На новой работе было много дорогих бутиков, которые Люба называла “бутикь”, с мягким знаком в конце слова, и пахло дорогущей косметикой, а не подгнившими фруктами, лежалой курятиной и пережженной шаурмой.
В торговый центр приходила “чистая публика”. Забредали, правда, и сомнительные личности (“фейс-контроль” Люба научилась осуществлять не хуже любого охранника), но как-то надолго не задерживались, вытесненные великолепием окружающей среды.
На новом месте Люба расцвела. Она стала красить волосы в воинственные оттенки рыжего, приобрела на распродаже губную помаду и лак для ногтей, и даже плотная сердитая складка между ее бровями начала потихоньку разглаживаться.
В торговом центре журчала приятная иностранная музыка и на подвешенных к потолку плазменных панелях показывали про красивую жизнь. Больше всего на свете Люба теперь боялась, что и это сказочное заведение будет низвергнуто местным загадочным и неотвратимым роком до уровня обычной барахолки.
Родилась Люба на Псковщине, в маленькой древне неподалеку от реки Великой. Еле-еле закончила одну на три населенных пункта восьмилетку, год прокрутилась у матери под ногами, якобы помогая по хозяйству, а потом вместе с подружкой Люськой подалась в районный центр Палкино, в сельхозучилище.
На втором году обучения Люба сделалась беременна. “Чегой-то ни с того ни с сего”, — хлопая белесыми ресницами, объяснила она усмехавшейся врачихе. Но это было потом, а сначала в районную больницу, прозванную в народе “птичником” за близость к птицеферме, несовершеннолетняя Люба не пошла, а пошла к Севке, своему хахалю, год назад вернувшемуся из армии шоферу с продуктовой базы. Недавно Люське в схожей ситуации ее приятель выдал пятьдесят рублей на подпольный аборт, из которых Люська тридцать потратила по назначению, а на двадцатку купила модный плащик. Севка же не выдал Любе ничего, кроме фразы: “Забеременела — сама знать должна, что делать”, с ударением на предпоследнем слоге в слове “забеременела”.
Люба садилась в таз с горячей горчичной водой, бегала на соседнюю стройку прыгать со второго этажа в кучу с песком, пила какую-то страшную горечь, но ничего не помогло: то ли горчица была просроченной, то ли этажи не слишком высоки, то ли горечь недостаточно горька…
Тогда Люба вынула из Люськиного вязанья спицу. В результате Люськина ажурная кофточка осталась недовязанной, а Люба оказалась в “птичнике”.
Ее положили не в палате, а в коридоре. На тихое Любино поскуливание санитарка, проходя мимо, бросила: “Врешь, не помрешь”, — и вообще перестала обращать на нее внимание, потому что она была “ковырялка”, самое презренное по здешним понятиям существо. Скрючившись от боли, зажав между ног больничное полотенце, насквозь пропитанное кровью, Люба с завистью разглядывала надменных беременных женщин, которые лежали тут на сохранении, и всхлипывала в пропахшую хлоркой наволочку.
Люба вылечилась и вернулась в деревню, но там ей все опостылело еще раньше и к тому же ровным счетом ничего не светило. Тогда она решила податься в большой город, на поиски счастья.
Единственным местом, где у Любы имелась условная родня, был Ленинград. Именно туда из колхоза отправились за лучшей долей в середине тридцатых — успев как раз перед очередным крепостным правом — Любин двоюродный прадед с женой, а во второй половине пятидесятых — после очередной его отмены — Любина тетка с мужем и малолетней дочерью. Прадед, по невнятным рассказам матери, служил дворником где-то на Выборгской стороне, а жена его — прислугой в том же доме “у большого начальника по электричеству”. Но связь с этой ставшей “городской” семейной ветвью оборвалась после войны.
Адрес же материнской двоюродной сестры с трудом, но был отыскан. В ответном письме тетка немногословно сообщила, что на какое-то время поселит Любу у себя. “Дочь замужем, комната свободна”, — писала тетка, а также писала, что со своим алкашом “сто лет как развелась” и что работает “в сфере коммунального хозяйства”. Последняя фраза про “хозяйство” показалась Любе значительной, содержащей некий намек на скрытые возможности тетки, и Люба воспряла духом.
Читать дальше
